***
«Завтра к родителям придется поехать. Они с дачи еще яблок привезли и варенья, наверное, мать прямо там варит, вишневое. Вкусное очень, в детстве, помнится, один раз обожрался им до поноса. Банка открытая на кухне осталась на столе, отец не закрыл, вот и дорвался. Сумку большую надо взять» – Дима лег рядом с Катей. Она затихла, свернулась клубком, перетянув на себя все одеяло. Но в комнате было тепло, и, поворочавшись, Дима нашел удобное положение, прикрыв ноги последним свободным одеяльным углом.
Завтра Лолка придет. Даже жаль, что его не будет. Лолка ему нравилась, хорошая девка. Еще когда учились, вместе ходили на спецсеминар, научный руководитель у них был общий. Семинары эти было по пятницам вечером, закончиться могли и после девяти вечера, и после десяти. Потом вместе ехали на автобусе, он до метро, она до общаги, болтали. С ней было весело, и на язык была остра, и не жеманилась, как другие девчонки, не изображала загадочность и томную негу. И еще она была катиной подругой. Может, если б не Лолка, он и Катю свою пропустил бы, не заметил. Если б она тогда их тройственный выход на вадимов день рожденья не организовала. После учебы Лолка пропала на несколько лет, ни слуху, ни духу, хотя вроде тоже в городе осталась, замуж вышла, он даже не интересовался, за кого. И вдруг, года три как, вынырнула откуда-то, такая же как раньше, шебутная и веселая. Он слегка завидовал ей, надо же настолько несерьезно относится к жизни. У Лолки никогда не было проблем, что бы вокруг не происходило, у нее был один ответ: «Пустое. Проехали. Никто же не умер». Она жила между Питером и родным Силламяэ, то там, то здесь, нигде вроде не работала, но не бедствовала, значит где-то что-то ухитрялась склевать. Не его дело.
Совпало просто, но именно когда Лолка снова на их горизонте объявилась, три года назад, Катя опять стала исчезать. Нет, в прямом смысле она никуда не делась. Была здесь, рядом: на работу, в садик за Захаркой, домой; готовила, убирала, читала книжку, забравшись с ногами в бегемотное кресло, разговаривала с Димой, спала с ним. Но Дима чувствовал, как она просачивается у него между пальцами, тает, уходит от него, утекает. Она здесь, вот хочешь руками сожми, и нет ее, душа ее где-то. Не с ними. Не с ним, не с Димой. Катя тогда только выправилась после беременности своей тяжелой, после первых двух захаркиных лет жизни, вставаний по ночам, то покормить, то переодеть, то просто покачать проснувшегося среди ночи малыша, его бесконечных болячек, кишечных колик, растущих зубов. Наконец, она перестала сидеть дома в затрапезном виде, какой-то линялой безразмерной кофте или его старой сношенной рубахе, похудела слегка, стала смотреть на себя в зеркало, накупила себе новых тряпок. Захарка пошел в ясли, а Катя – на работу.
И стала отдаляться от него, каждый день чуть-чуть дальше, по чуть-чуть, но дальше и дальше, стала чужеть.
Тогда Дима первый раз изменил жене. Бездарные какие слова «изменил жене», пустые. Что тут можно изменить? Оттого что он переспал с какой-то девицей, ничего не изменилось. Все вышло-то сумбурно. После работы собрался на дачу, ни за чем особым, просто, как говорится, проверить дверь. Выходил уже на улицу, а тут компания с кафедры, идут днюху чью-то в кабак отмечать. Ну и его с собой потащили. А как пивка хлебнули хорошенько, Дима их всех к себе пригласил. И поехали, человек семь их было. В электричке орали хором: «Пусть я погиб у Ахерона, и кровь моя досталась псам…» и «…Акинаком исколю всю античну рожу…», еще пива набрали в ларьке на станции и на даче продолжили. А как все убрались, оказалось, что одну девицу забыли, она в дальней комнате прикорнула, и никто о ней не вспомнил. Дима ее даже не знал, она с кем-то была, не ихняя, не факультетская девица. Он даже имени ее не запомнил. Ну в общем, они переспали и разбежались.
Потом была еще одна девушка, его аспирантка. Ее он возил на дачу целое лето, когда знал, что родители не поедут. Это можно было бы даже назвать романом, если бы там была любовь. Нет, девушка ему нравилась. Нравилась, но не больше. Приятная такая, умненькая. Вот, он уже стал использовать вадимово словцо.
Вот если бы Вадим на Лолку запал тогда давно. Ведь мог бы. Ему как раз такие и нравились, легкие, беспроблемные, «как скажешь, так и ляжем». Ну почему она в аспирантуру поступать не стала? Ведь брали же. И она даже экзамен пошла сдавать. Трое их было с ее курса на одно аспирантское место, Лолка и два парня. И она из них не самая тупая. А она посидела минут десять над чистым листом и ушла.
– Лолка, ты чего, с ума спыгну̀ла? Сдала бы. Не глупей паровоза.
– Сдала бы. Легко. Не поверишь, я даже готовилась.
– И чего тогда?
– Ты знаешь, подумала, нафигоса мне эта аспирантура сдалась. Еще три года в библиотеках чахнуть? Для ча? Статейки кропать? «Дипломатическая переписка между фортом Росс и мексиканскими инсургентами»? Это кого-нибудь волнует?
И правда, зачем ей. Во имя чего? Мизерного и призрачного довеска к учительской или музейной зарплате? Ни в музее, ни, боже упаси, в школе она работать не собиралась. А через два года и страна переменилась.
А поступила бы, может была бы сейчас с Вадимом.
Если бы можно было прикрыться от судьбы Лолкой, он бы прикрылся.
Лолка
никого ни от чего прикрыть не могла. Ее бы саму кто прикрыл. Ей бы самой укрыться за чьей-нибудь спиной пошире. Ей казалось, что она не живет, а стоит на вершине скалы под сильным ветром. Шквалистый неумолимый ветер выдувает у нее из рук все; невозможно удержать; выдувает отпущенное ей время, жизнь, да и саму ее того и гляди сдует, и полетит она, кувыркаясь в пустоту, в ничто. Она ужасно устала мотаться между Питером, Таллином и родными, никогда не любимыми Силламягами. Если б там не мама, если б не оставленная у нее Алешка, никогда бы туда не ездила. Гнилое место, тухлое, депрессивное. И народ такой же тухлый. Копошатся как опарыши в навозе. Мелкие хотелки, мелкие склоки, мелкие радости, унылые черные куртки, китайские спортивки, шапочки-презерватив.
В Таллине, – там работа, там Тошка-Ляма, приятель ее давний, еще с детсада, на соседних горшках сидели, а нынче Антон Альварович Лямбер, крутой чел, хозяин сети видеосалонов. Ляма подкидывал ей регулярную халтурку – перетолмачивать притараненные из-за бугра кассеты с киношками. Это была хорошая халтура, Ляма не жадничал, знал, что Лолка сделает достойный перевод, без ляпов и суконной канцелярщины. За день она могла пару фильмов уконтрапупить.
– Лелик, голуба, новая партия пришла. Подъедешь?
– Когда надо?
– Ну ты же знаешь, надо вчера. Завтра сможешь? Там одни америкосы, сплошной «фак’юверимач», но свежак, надо быстро перебухать. Конкурент не спит.
– Ладно, Тоша. Завтра подъеду. Сколько там?
– Тебе, Лелик на четыре дня полета. Я в тебя верю. А если за три дня управишься, с меня премиум.
– Легко. Готовь бабосы.
Переозвученные кассеты тиражировались в ляминой подпольной студии, прокручивались в его салонах, расходились по рынкам и магазинчикам по всей Эстонии, просачивались в Россию, доходя даже до Горбушки. Чаще всего это была американская жвачка, но встречались и неплохие фильмы: «Цветок моей тайны» и «Высокие каблуки» Альмодовара, «Коровы» Медема, «Разум и чувства» Энга Ли или «Храброе сердце» Гибсона. Такие кассеты, уже дублированные она всегда брала себе, собирала свою видеотеку.
В Петербурге Лолка подрядилась возить иностранцев по городу, экскурсии она вела не только на английском, но и на финском, а могла и на испанском, если вдруг нарисуется такая группа, поэтому у Давранова ее ценили, позволяли работать на свободном графике, пропадать с горизонта на месяц-другой. И возвращению ее всегда радовались, – она никогда не капризничала, сказали «финики», везем фиников, сказали «рязань», везем рязань. На три часа – хорошо, на целый день – ладно.
Но это так, для поддержания штанов. Много там не наболтаешь. Как говорится, «на шнурки и унитаз». Было у Лолки кое-что другое. Что пока тоже привязывало ее к родному гнезду. Не давало расстаться с ним раз и навсегда. Что позволяло ей собирать потихонечку кубышку, рассчитывая воплотить ее в светлое и уже близкое будущее для себя и Алешки.