Теперь Наташка вела себя с Димой как старшая сестра, все норовила совет какой-нибудь по семейной части всучить. Да вообще-то, Наташка – это только для своих, а остальным – Наталь-Пална, солидная мадам с высокой прической, первый человек в ихнем жэке, царица и богиня коммунального фронта, вершительница квартирного вопроса,

С Катей у матери не задалось. Катя подчиняться свекрови не желала. Она не спорила, нет, скорее молчала. Но в самом центре этого молчания железным штырем непреклонно торчал протест. Она не желала вписываться в устои семейства Смирновых. Например, никогда не ездила на дачу. Почему, Дима не понимал.

Один раз летом вскоре после их свадьбы поехали все вместе, мать с отцом и они с Катей. И вроде все нормально было. Картошку копали, клубнику лопали прямо с грядки, купаться на ручей ходили, нормальное дачное времяпровождение. Но по возвращении его молодая жена заявила, что ноги ее больше на этой даче не будет. И не ездила. Вот так за восемь лет совместной жизни ни разу больше и не была. Захарку отпускала с дедом, а сама – нет. Жаль. Диме нравилось летом на даче жить. Тихо, за высоким забором не видать, что всего в двадцати метрах от их участка – пятиэтажки блочные, поселок. Здесь старые яблони, крыжовник, через который он в детстве продирался весь исцарапанный, дом с мезонином, а далеко-далеко, в самом конце у забора среди подросших сосенок и кустов боярышника – деревянная будочка отхожего места. А воздух какой!

Он с работы электричкой прямо туда ехал, один. И оттуда же – на работу, домой только на выходные приезжал, помыться, побриться, рубашки постирать. Но это он не сразу начал. Первый и даже второй год пытался Катю уговорить, чтоб вместе ездить, потом стал потихоньку на даче ночевать оставаться, не часто, один-два раза в неделю, а теперь практически на весь летний сезон туда переселялся.

***

– Дим, ты долго сидеть собираешься?

Было уже почти двенадцать, но Катя, видимо, все никак не могла уснуть из-за головной боли.

– Нет, Котенок, сейчас абзац допишу и лягу. Как голова?

– Ничего. Уже легче.

Дима писал свою первую монографию. «Пора, тебе Дмитрий Алексеевич, пора книженцию издать», – говорил его шеф-профессор, одобрительно кивая бугристым толстым носом, в который, казалось, вросли большие дымчатые очки. Материал давно собран, куча статей вышла. Ему даже командировку в Португалию организовали, когда он кандидатскую защитил, езжай, ройся в архивах, собирай материал на своего этого, как ты говоришь(?), Родригу Домингуш де Соуза Коутиньо Тейшейра де Андраде Барбоза(?). Вот-вот, на него родимого.

– Где он у тебя сейчас? – Катя имела в виду Барбозу.

Дима читал ей куски из своей будущей монографии, темой она не владела, конечно, но стиль ему порой правила.

– Повез королевский двор в Бразилию, 1807 год. Я тут что-то подзашился, не пойму, как куски расставить. Послушаешь завтра?

– Ты ж к родителям завтра едешь.

– Фу черт, точно. Я забыл совсем, думал поработаю в свое удовольствие. Ладно, потом тогда.

– Ложись уже. Ящик жжужит, я уснуть не могу.

***

Эта португальская командировка много значила для него, месяц просидел в Торри ду Томбу, Национальном архиве, самого Лиссабона фактически не увидел, только в последние два дня промчался по нему, как конь тыкдыкский, пытаясь купить что-нибудь Катеньке и матери, привез им какую-то ерунду, уже и не вспомнить. Обе остались недовольны.

Командировка оказалась значимой не только для его работы. Для семейной жизни тоже. Вернувшись, он сразу понял: у Кати кто-то есть. И этот кто-то – скорее всего Вадим. Наверняка, Вадим. Вадим, больше некому. Недаром же они в одном музее работают. Катя изменилась. Стала такая лучезарная, что ли. Счастливая, опрокинутая сама в себя, в это свое счастье. Мягче стала, ласковее. Красивее даже, хотя ему казалось, куда уж еще красивее. А вот. И в постели стала нежнее, тоньше как-то, чувственнее. Он ласкал ее теперь каждую ночь, и она не отказывалась, не ссылалась на головную боль или «красный день календаря», отвечала ему.

Это было здорово.

Это было восхитительно.

Это было бы счастьем.

Если бы он не понимал, почему. Он не спрашивал ее ни о чем. Он не побежал выяснять отношения с приятелем. Он боялся узнать, услышать правду. Догадываться – это одно. Это больно. Но с этим можно жить. Есть надежда – ошибся. А знать – это безвозвратно. С этим жить нельзя.

Надо ломать.

Ломать было страшно.

Он жил как в лихорадке, днем бился в холодном ознобе подозрений, ночью, тонул в любовной истоме, захлебывался страстью, опускался до самого дна, чтобы, оттолкнувшись от него, взлететь до чистой высокой прозрачной ноты оргазма.

А потом Катенька забеременела. Ходила она тяжело. Сразу же, чуть ли не с первого дня стал ее крутить токсикоз. Она даже не то, что располнела, опухла вся, налилась нездоровой темной влагой. Отекли ноги, и зимой ей пришлось носить войлочные черные старушечьи бурки, ни во что другое она не лезла. Мать дала ей свою старую повытертую местами каракулевую шубу, широкую и бесформенную. Но это же временно, только морозы переходить. И почему-то Катя стала на голову повязывать широкий шарф, волосатый, ангорский, какого-то неопределимого цвета, то ли бежевый с зеленью, то ли серый с желтизной. Она стала похожа на торговку с колхозного рынка. Толстая, некрасивая, с широким носом, набрякшими щеками, тяжелой походкой, одышливая и вечно сонная. Но Дима вдруг почувствовал, что именно теперь любит ее еще больше. Он жалел ее, она так мучилась с этим своим токсикозом, на работу ползала еле-еле, раз за разом укладывалась в больницу, а до декрета еще далеко. Но не это было главное. Такая она была никому не нужна, и ничего никому чужому не могла дать. Только ему. Теперь вся она принадлежала ему, Диме, и никому больше. Она превратилась в яйцо, в капустный кочан, в матрешку, где-то там в ее середине вызревал их ребенок. То, что это их, его ребенок, он знал абсолютно точно. Просто знал, и все. И был счастлив.

***

– Катюша, а куда мы захаркину кроватку поставим? Если здесь диван, а здесь два кресла. Она же не поместится.

– Господи, конечно, не поместится. Мы говорили уже об этом, ты не помнишь ничего. Ему три года, большой пацан, он из этой кроватки свисает как колбаса, прекрасно будет спать на кресле-кровати. Удобно, не свалится. А кроватка эта дурацкая уже вся расшаталась.

Пару лет назад Катя решила обновить обстановку. Она присмотрела в мебельном диван и два кресла-кровати. Она ходила туда неделю, облизывалась и привыкала к ним, привела туда Диму знакомиться с будущими жильцами их квартиры. Было дороговато брать сразу все. Но не за зря же он все лето проторчал в приемной комиссии на факультете. Не за зря, а за мзду не великую. И теперь деньги на обстановку у них были. Правда мебеля эти Диме не нравились категорически. Они были безобразны. Огромные, с широкими тряпочными подлокотниками, обшитые китчевой леопардовой шкуркой, они толстыми пятнистыми бегемотами лягут на брюхо, забьют все свободное пространство их комнаты, сожрут воздух, не оставят места людям. Что в них нравилось Кате, он не мог понять. Разве что их неоспоримая незыблемость. И он не спорил.

– Посмотри, как будет хорошо. Диван напротив окна, а кресла справа у стены напротив телевизора. Еще столик надо низенький к креслам. Я хочу Гомельдрев купить, у них мебель хорошая, светлая, и шпон натуральный.

– Да, Катюша, очень хорошо получается. Телик удобно смотреть. И Захарка будет тут спать. Ты права, и свет ему мешать не будет, когда комп включен, подлокотник будет прикрывать.

Они, наконец заказали и оплатили этих бегемотов, мысленно Дима новое приобретение по-другому не называл. Завтра их привезут. А потом, попозже, после зарплаты у них появится журнальный столик. Такой весь манерный, под старину, такую, как ее видят практичные белорусские мебельщики, без излишеств. А Катенька уже мечтает дальше – приобрести горку, прозрачный, в мелкую расстекловку, шкаф от того же Гомельдрева, куда хорошо ставить дорогой сервиз и хрусталь, чтоб всем гостям сразу было видно. Значит будет и горка. Если бы Катя потребовала всю их малогабаритную квартирешку заставить сундуками и грубосколоченными некрашенными лавками, он и то спорить не стал бы. Лишь бы она занималась их домом, лишь бы ей это нравилось и не надоедало, лишь бы она жила в их сторону, в захаркину и в его, димину.