Следовательно, мои любимые книги: «Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями» (автор – Сельма Лагерлеф, в пересказе Марка Тарловского, год издания: 1998, твердый переплет, тираж: 20000 экз.) и книга «Львенок и Черепаха», ее написал Козлов Сергей Григорьевич (а тираж не помню; был маленький тогда и не умел читать).

Но книгу про Нильса с гусями я читал целый год, когда приехал в Америку. Мой учитель мистер Ти (его фамилия Таллаксен, но никто его так не называл) говорил, что это очень сложная книга, раз я ее так долго читаю. Книга сложная, правда. Я ее читал и читал, пока не выучил наизусть. Мне легче выучить, чем рассказать «своими словами и полным ответом». Так говорила Анна Айрапетовна. Она учила в школе русский язык. Иными словами, учила в школе всяких учеников.

В результате, про Львенка и Черепаху мне читала бабушка Аля. Лет с двух и до восьми, пока не скончалась. Бабушка доходила до места, когда бревно оживало, и оно превращалось в крокодила. И бабушка превращалась в крокодила. Это называется «читать по ролям». Она говорила «кхе-кхе» особым голосом, и я прятался за ее спину.

В заключение бабушку звали Алевтина Михайловна, но я ее звал Алечкой.

Я не любил спать один и ночью шатался по чужим кроватям. Приходил к маме с папой, спал в ногах. Но мама сразу относила меня обратно.

Также я ходил к бабушке. У нее была одна нога, много места для меня на ее кровати.

Баба Аля говорила:

– Ой, опять квартирант мой пожаловал!

Я долго запоминал это слово и говорил бабушкиным голосом:

– Ой, опять континент мой пожаловал!

Она часто меня ругала за поведение, называла паразитом и другими матными словами.

Тогда я говорил ей: «Алечк-а-а-а!». Сердце ее таяло. Так она говорила. Я не очень понял. Наверно, как сердце Кая в сказке про Снежную королеву.

Потом Алечка умерла.

Потому что ее сердце растаяло навсегда.

Фу, я опять сбился! Я же хотел про школу.

Допишу завтра.

Мама говорит, что у меня вместо головы – захламленный чердак, куда я складываю неинтересные детали и даты. Я не умею выделять главное и застреваю на неглавном.

Я помню дни рождения и отчества всех людей, которые мне говорили хоть один раз, когда у них дни рождения, какое у них отчество.

Еще я помню все номера мобильных телефонов. Даже тех, кто давно умер.

Люблю повторять слова, которые мне говорили в детстве; произношу их всегда одинаково.

Это всех раздражает.

В школе мне все время говорили про inner speech (внутренняя речь; я залез в гугл-переводчик, чтобы узнать, как это по-русски). Дома меня ругали. Гришка говорит, что я так никогда не заведу герлфренд (такое слово есть в русском языке).

Разговаривать словами в голове – not exciting (не захватывающий). Мне нравится слушать ушами, как это звучит.

Я захожу в ванную, включаю воду и приговариваю: «Где мишка-где мишка-где мишка?».

Наверно, я должен дать предысторию опять. А то никто не поймет.

…Помнишь, как давным-давно я пошел с папой на прогулку. Мы застряли у киоска. Папа смотрел, какие газеты ему взять, а я думал про игрушки. Они были приклеены скотчем. И я увидел петушка. Сайчас я бы его ни за что не купил. На такую ерунду нечего и тратиться. А тогда я сказал:

– Пап, купи петушка.

Сказал очень тихо.

Папа наклонился ко мне и спросил:

– Где мишка?

Он меня не расслышал.

До сих пор мне очень смешно. Но людям не нравится, когда я бубню этот вопрос.

…Сегодня я вспомнил рецепт торта «Мишка». Приготовил его для Софии. А Тейлору нельзя. Ну я бы не дал ему, он маленький.

Я готовил и говорил сам с собой. Awesome (отлично смотрящийся)! Никто не ругался. София вообще не ругается. То, что я говорю сам с собой, не смотрится странным для нее.

Я намазывал коржи сметаной и представлял: вот зайдет сейчас папа, а я ему скажу:

– У меня для тебя есть «Мишка».

А он обязательно спросит:

– Где мишка?

А я достану торт из холодильника:

– А вот!!!

Но папа не зайдет.

Никто сюда не зайдет. Это дом Соф.

Когда мы переехали в Америку, у меня появилась своя комната. По ночам я прибегал к Гришке. Потом я привык и очень рад, что у меня есть private space (личное пространство).

Раньше я думал, что американцы живут плоховато, потому что у них нету хлеба. Это мама так со мной хитрила, чтобы я не ел хлеб. Я был очень толстый. Когда она перестала давать мне рисполепт и другие лекарства (акатинол мемантин, кортексин и еще много других, но это, наверное, опять лишняя информация), я стал вести себя очень плохо. И я требовал только хлеб. На завтрак, обед и ужин. Хлеб с маслом и с вареньем и чай-чай (так я говорил в детстве).

Я думал, чая в Америке тоже нету. Когда мы заказывали еду в ресторане, я сказал «чай», и официант мне принес очень странный напиток с молоком. Я не стал пить. Просто я не знал английского тогда. Чай – это tea.

Я очень психовал, когда мы переехали. Боялся школы и не говорил по-английски. Теперь я его выучил.

В русской школе мы учили английский вообще-то. У меня выходила фигня, мама со мной делала домашку. Мама учила английский в университете. Еще у нее было много учеников после работы. У нас с ней не получалось. Даже стишок Kate, Kate, make a cake. Мама говорила, что у меня во рту – камни. Или манная каша.

Гришка тоже плохо знал английский. Когда его мама учила, она его била ручкой. Кричала, что он тупой. Также она плакала. Мне не говорила, что я тупой. Потому что я умный и всегда слушался.

Однажды она сказала: «Летом мы переезжаем в Соединенные Штаты Америки». И стала нас учить каждый день.

Я сначала не понял правильно. Говорил всем, что еду в Определенный Штат Америки.

Люди говорили:

– Ишь ты, какой загадочный!

Мама считала, что не надо меня учить. Сначала надо поставить русский язык. Я не уверен, что это. Поставить – куда?

В России меня учила мама и еще Инна Ивановна. Она была моим логопедом. Мы занимались по учебникам; они стоят у меня на полке над столом. Я помню, как сказал Инне Ивановне, что Узорову зовут Ольга Васильевна, а Нефедову – Елена Алексеевна. Это авторы учебника. А она ответила, что это знать необязательно. Лишняя информация опять.

Я все время попадаю в разные ситуации, потому что не знаю, что нужно говорить, а что – нет.

Маминой ученице Маше я сказал, что Гриша уже стал дяденькой. У него росли волосы полоской на животе. Мама меня сильно ругала, а Гришка дал по заднему месту. Это было давно, лет семь мне тогда было. Совсем малыш.

Папиному начальнику я сказал:

– Извините, что не позвал вас на свой день рождения. Я хотел, но папа сказал, еще чего. Что он, друг тебе что ли?

Все это я произнес папиным голосом.

Папа неделю со мной не разговаривал.

…Давным-давно, когда я ходил в русскую школу, я совершил преступление. Теперь я это понимаю.

Миша Ложкин, Овик Гаспарян и Петька Матвейчук подошли ко мне на перемене и сказали:

– Дай десять рублей!

Я сказал, что у меня нет.

Тогда они спросили:

– Хочешь с нами дружить?

Я обрадовался. Конечно, я хочу. Со мной никто не разговаривал в школе. Только Игорь Мокроусов. Я ему помогал вырезать бабочку по труду. Сейчас я понимаю, что с Игорем было что-то немножко не так. Как и со мной. С ним тоже никто не дружил.

Тогда мои друзья сказали:

– Пойдем в магаз и сопрем бутылку колы.

Я не знал, что это значит «сопрем».

У нас за школой был магазин. Я никогда не выходил на улицу на перемене. У меня немножко побоялся живот. Как на горках или в самолете. Но мои друзья сказали: