А потом он увидел глаза своей кровинки. Это были его собственные глаза, его лицо и тяжелая фигура. Крепись, доча. Казаки не плачут.
Теперь у Михаила Юрьевича было то, чего всегда не хватало – время. Можно заплывать далеко-далеко, в шестьдесят восьмой год, когда он вышел на перрон с чемоданчиком и самодельным ящиком, в котором подтекали перезревшие персики. Прямо с персиками и разнарядкой от горкома Пархоменко отправился на улицу Орджоникидзе – поступать. Университет располагался в монументальном здании с колоннами и лепниной; бывшая Военная академия Фрунзе. От ящика с фруктами на яичном паркете образовалась лужа. Михаила изгнали с воплями, но ничто не могло его сбить с панталыку. История – «отлично», сочинение – «хорошо», английский – истерика профессоров и долгий бубнеж в кабинете. Кто Пархоменко, вы? Заходите. Никогда в жизни мы еще так не хохотали. Знаете, мы хотели поставить вам «кол», вы ведь пол-топика рассказали нам по-немецки… Небось, бывший фронтовик вас английскому учил? Ну, понятно. Пархоменко, мы решили поставить вам «хорошо» и рискнуть. Вы проявили такую волю к победе… Плюс блестящий послужной список. Из крестьянской многодетной семьи, военное училище, армия, токарь, комсомолец-активист, горком Кропоткина, опять же, высоко отзывается…
Он им доказал. Больше никаких «хорошо» в зачетке не было. Только «отлично».
– …А когда Штаты с нашими в хоккей бились, такое в Гришкиной школе началось, ужас! Ничего за столько лет не поменялось. Та же холодная война… В Твиттере, ну, это в интернете, понимаешь, пап, так и писали: капитализм против коммунизма! Гришка в школу отказывался ходить!
«Не трать время. Позвони Генке, водителю моему. Он тебе расскажет… Он все передаст…»
Семьдесят третий год, день рождения любимого племянника и День взятия Бастилии – первое свидание с Алевтиной. Сколько их, алевтин, бегало… а сердце екнуло только тогда. Попался, голубок. Отгулял свое.
Пришел, увидел, победил и ошибся смертельно, но уже зрело казачье семя… Хоть бы мальчик! Тю…
– …продвинутая школа. Изучали «Один день Ивана Денисовича» – прохода ему не давали! Расскажи, Грег (они так Гришку называют), как тебе жилось в тоталитарной стране…
«Хорошо, что с бумагами успел. Ревзин – молодец. Купите себе коттедж, ребята. Хотя бы одну проблему закроете».
– …так Гришка весь урок с учителем спорил насчет Сталина! Однобокую точку зрения, грит, выдаете. Представляешь, папуль? Ты можешь гордиться!
«Уезжай, уезжай!»
– Ой, а давай я еще раз письма от внуков почитаю! «Дорогой, любимый мой дедушка…»
«Замолчи! Только не это!»
Дочка обрывала себя на полуслове, заливаясь слезами.
«Не сдавайся, слышишь? Ты все правильно сделала!»
Последнее, что увидел Пархоменко – семилетняя Галка в красном платьице, ноты – под мышкой. Она шла вприпрыжку, крепко сжимая его за руку. Вдруг остановилась и с тревогой спросила:
– Скажи, пампушка, а когда… когда тебя не станет… как я буду жить? Кто мне скажет, как правильно?
Они возвращались из музыкальной школы на Балчуге, ликуя от счастья: Галю взяли безо всякого блата! Директор, Бернард Борисович, лично прослушал. Дочка ни разу не ошиблась, пропела и простучала. Ах, какая хорошая девочка, промурлыкал Бернард Борисович.
Конечно, она же – моя дочь!
Он купил мороженое в вафельных стаканчиках, и Галка закапала новое платьишко. Эх ты, Дуся с мыльной фабрики! К вещам надо бережно… Батька твой – в одних трусах, все детство…
И вот тогда она ошарашила его странным вопросом.
Он поднял бровь и ответил совершенно серьезно:
– Всегда делай, как батька говорит. И будешь знать, что делать, когда уйду в края, откуда нет дорог…
Он специально ответил строчкой из песни – Галя немедленно ее подхватила:
Когда уйду в края, откуда нет дорог,
Я сам навек Россией стану…
Маленькая Галя растворилась, уступая место его матери-покойнице. Одетая в белое, мама была удивительно молода:
– Мишка, сынок!
В ее руках дымилась миска с варениками.
«Дома. Слава Богу!»
* * *
Галя вышла из больницы, ошарашенно пялясь на людей: они смеялись и ели на ходу, ругались по телефону и закуривали второпях. Как странно, им не было дела! Будто бы пару часов назад не случился ядерный взрыв. Будто никто из них не знал, как быстро развивается легочная недостаточность. А она вот в курсе теперь… Куда ей деться от знаний?!
Она не слышала звонков телефона, стараясь не наступать на асфальтовые трещины; детская привычка. Ревел Ленинградский проспект, настигали московские сумерки, растворяя в себе добротные сталинские дома. Вот и пампушка любил строить на совесть. Он все и всегда делал правильно. Только главное упустил. Что я буду делать без него?!
Профессор Соколовский сказал, что у пампушки был тот самый загадочный случай – синдром изоляции. Редкое заболевание, последствие тяжелого инсульта, возможно – еще и инфаркта, клинически установить не удалось. При вскрытии можно увидеть…
Галина не слышала объяснений. Она поразилась тому, что существуют диагнозы поэтичные и меткие. Это же про нее! Это она в изоляции!
Синдром изоляции. Болезнь заживо погребенного. Синдром запертого человека. Теперь жить с этим синдромом. До смерти.
Прохожие натыкались на Галю, как на забытый колченогий стул, брошенный при переезде. Она застыла в людском потоке; потерявшаяся девчушка под сорок. Ее отпихивали, матерясь. Встала тут, не пройти-не проехать, приезжая что ль?
Наконец, сердобольная старушка в задрипанном пальтишке подхватила Галину, довела до скамеечки на автобусной остановке.
– Что стряслось-то, милая? Ты, навроде как, не в себе.
Галя ответила не сразу, вспоминая:
– Папа умер.
Равнодушно сказала. Голосом механической тетки, что сообщала время по телефону.
Бабулька перекрестилась:
– Осспади! Царствие ему небесное! Ты, вроде, не старая еще… Сколь годков-то ему было?
Галя не могла вспомнить. Она отмахивалась от синевы папиных глаз, не замечая, как трясется ее тяжелая голова.
Наконец буднично заметила:
– Он уже семь лет перехаживает.
И только тогда разрыдалась.
Часть вторая
Хуже смерти – ситуация, когда меня не надо, а я – есть.
Константин Райкин
Глава 7. Проклятый дом
Дом, про́клятый дом в Мытищах, куда вы переехали из тополиного Замоскворечья – он во всем виноват!
Сначала тоскуешь по утраченной коммунальной квартире и соседям, будто разом лишилась ближней родни. Больше не угостят беляшами Бахтияровы, не позовут к баянным песням Тимошенки, не поделится Марь-Гаврилна секретным знанием о горько-сладкой бабьей доле. Вот уж мастерица была на жизненные истории – один рассказ про Иван-Петровича чего стоил. Перебираешь ошметки сюжетов и фраз Гавриловны и диву даешься: облик ее столетнего бонвивана, предмета женских сражений, никак не тянет на героя-любовника. Нынче сипит жалкое драсссь на твое приветствие; костыль подпирает нетвердые ноги. А сама фам фаталь то и дело придавливает горло рукой, иначе вместо звуков получается одно шипение. Ты так и не спросила, что у нее с голосом приключилось…
Звук из сжатого горла соседки – клочкастый и хриплый:
