Где и когда, подумал он, закуривая. Где и когда я упустил Галину?

«Я прекратил называть тебя дочерью, но это не значит, что ты перестала ею быть…»

После омерзительной встречи в ресторане его потянуло в Замоскворечье – туда, где прошло Галушкино детство, а их жизнь с Алевтиной еще протекала более-менее сносно. Он бродил по знакомым улицам и переулкам в надежде вытоптать приемлемый план. Память терзала теплыми воспоминаниями: здесь, в скверике, Галя ходила в ясли, там, на Бахрушина, напротив бывшего детского кинотеатра – в садик. Впихнул ее в лучший ведомственный сад. Взяток не брали, полгода пришлось выступать с лекциями о положении за рубежом в красном уголке Краснохолмского камвольного комбината.

От Новокузнецкой улицы ноги ведут в проходные дворы – Пятый Монетчиковский переулок, престижная «английская» школа. Я буду круглой отличницей, пампушка! И этого не смогла ты выполнить, дочь. Рыдала, что неспособна забраться на канат и решить задачки по математике. Неуклюжая, тяжеловесная, чего греха таить – наша порода. Только никто из наших не сдавался, волю надо было развивать, землю грызть!

До Балчуга, где состоялся их первый философский разговор, он теперь не дойдет. Возраст. Там, у дверей музыкальной школы она спросила… Нет, лучше ничего не вспоминать. Да и школы теперь уж нет.

Великолепное замоскворецкое время. Лучшее. Маленькая Галушка, преданная и послушная. Социальная справедливость, пусть с перегибами на местах, но коммунисты, по сравнению с нынешней властью, – люди святые. Богатства стеснялись, с ресурсами страны не беспредельничали, в трусах по сцене не скакали, и слово «совесть» имело смысл почти церковный.

А какой тополиный запах стоял во дворе Новокузнецкой! Всегда вспоминаешь степную родину с пирамидальными тополями, хоть и не растут они здесь… Жаль, что нынче не лето. За сорок лет жизни в Москве он, человек южный, так и не привык к ее стылой-постылой холодине.

Пархоменко вышел из дворика, где пронеслось его личное счастье, свернул направо и остановился у церкви Николы в Кузнецах. Он смотрел в низкое небо и упрашивал несговорчивого Бога о вразумлении отступницы.

Если бы он вошел в двери храма, то увидел бы у иконы Николая Чудотворца плачущую непутевую дочь.

Но за полгода до эмиграции они с Галей так и не встретились. Михаил Пархоменко всегда отвечал за свои слова.

– …умер от разрыва сердца, если бы я тебе сказала, что творится в Сашиной школе!

Я умер не от этого, Галушка.

– Против системы интернатов, советской, заметь, системы бесполезно бороться, пап!

Бесконечное размусоленное нытье о том, как непросто жить.

Времена всегда одинаковые, да и люди не меняются. Всегда есть подлецы, и умниц – единицы, но разве ж думал я, в кого превратится моя собственная дочь? Как у Симонова: «Он еще не знал этого и спокойно ехал вперед, навстречу гибели».[8]

Где это все, что я заложил в тебя и воспитывал? Через тернии – к звездам. Победа приходит в сраженьях. И как бы трудно ни бывало, ты верен был своей мечте. Ты все забыла, Галушка?

Дочь улыбнулась правым уголком рта:

– Так я же об этом, пап. А может, есть счастье без рвущихся жил и терний? А вдруг мы не обязаны его выстрадать?

Он поднял бровь, и Галя без труда прочитала: «Ты шо, дурочка, что ль?»

– Ты поступал, как считал нужным. В своих ли интересах действовал, в моих – сейчас не важно, – Галя разговаривала с ним, как с чужим. – Теперь я буду делать то, что нужно для моих детей. Если не увезти Сашу в Америку, он закончит жизнь в ПНИ. Это психоневрологический интернат, если ты не знаешь.

– Что ж… Я ему очень сочувствую, но значит… Это – его судьба.

Галя поднялась со стула, положила на столик оскорбительную тысячу рублей и отчеканила:

– День вылета и номер рейса ты знаешь.

Его взгляд потемнел. Он вскочил, брезгливо схватил Галины деньги и сунул ей в карман пальто. Сказал с ожесточением, удерживаясь от крика:

– Если ты сейчас уйдешь, ты мне больше не дочь.

Галя отшатнулась, уводя глаза в сторону, но Пархоменко заметил ее слезы.

– Таков твой последний отцовский наказ? – глухо спросила дочь.

– Именно так. Ты прекрасно слышала. Если не одумаешься, прошу мне больше не звонить. Никогда!

Михаил Юрьевич курил в распахнутое окно, вспоминая проклятую сцену. Это – конец, осознал он тогда, расплачиваясь с официанткой. И пока блуждал по Пятницкой, все повторял эту гибельную фразу, привыкая к тяжести оледеневшего сердца. Он ощущал себя человеком, который только что развернул в руках «похоронку». Кружил у метро, нашептывая строчки великого казака:

И если бы в ту минуту был под рукой пистолет… Нет, в дочь бы он стрелять не стал.

Он видел Галушку в последний раз, разглядывая через окно ресторана ее неровную походку. Каждый ее шаг, покачивание из стороны в сторону и отмашка правой рукой напоминали ему себя. Пархоменко вышел на улицу, рыдая в голос.

Да, застрелиться сейчас было бы наилучшим решением. Жить теперь незачем.

Он шел, не стесняясь слез и отмахиваясь от участливых женщин. Даже сейчас эти бабы не оставляют его в покое!

Наутро он вызвал Ревзина, достал из сейфа свои таблицы, на которых были расписаны суммы и названия банков. Каждый лист украшал художественно выписанный эпиграф: «Дочери моей Галине, внукам Григорию и Александру посвящается».

– Вот, Борис Соломонович, – деловито сказал Пархоменко – Левый столбец полностью откладываем на похороны.

Повел плечами и добавил:

– Давайте для подстраховки захватим еще две строчки, отсюда и отсюда – видите? Место на кладбище – дорогое, я узнавал. Распоряжения по моим похоронам у вас имеются. Я не тороплюсь, но все под Богом…

– Понимаю, понимаю, – подхватил Ревзин. – Остальное?

– Остальное – дочке моей, Галине. У вас есть все ее контакты.

– Ну, разумеется.

– Прошу вас оформить все незамедлительно. Деньги на дачу – видите, тут отдельный столбик? – туда же. В общее, так сказать, наследие. Поздно, да и ни к чему…

Выкурив три папиросы у окна, Пархоменко вернулся за стол. Он раскрыл свежий номер «МК», пробежался глазами по передовице и срочным новостям в «подвале», принялся читать колонку Белковского, но через мгновение осознал, что бессмысленно водит глазами по строчкам. На соседней странице периферийное зрение выхватило слова ПНИ, аутизм, и он тут же обратился в заинтересованного читателя.

Журналисты свое дело знали: статья начиналась жестко и хлестко.

Михаил Юрьевич, не глядя, дотянулся до недоеденного курабье и принялся рассеянно жевать.

По всему выходило, что после внезапной смерти матери восемнадцатилетний начитанный парень, игравший на фортепиано Дебюсси, очутился в семи метрах казенной комнаты интерната, оставив трехкомнатную квартиру на «Площади Ильича» своей предприимчивой тетке.