Твой дневник с мечтами и планами спрятан в домашней библиотеке, за пятым томиком Чехова. Бояться нечего.
Зато! Он! Выделяет! Тебя! Среди других!
Сердце прыгает к горлу.
Но момент ликования портит перламутровая мымра:
– Пархоменко, куда тебе – княжну Мери? У тебя взгляд уставшей сорокалетней женщины. Да и конституция твоя, Галя, подкачала…
Повторяй таблицу умножения. За челкой не видно потеющего лба, а руки можно держать в карманах.
– Мы возьмем линию Печорина и Веры, – говорит старуха, не замечая твоего состояния. – Свежо и не банально. Ты прекрасно подойдешь на роль Веры. А Печорина сыграет Мразин. У него хорошая фактура.
– Почему я?! – возмущается Серега с «камчатки».
– Потому что у тебя шесть двоек в полугодии, последний шанс остаться в школе!
Нимфа прощена: она ведь и тебе шанс подарила!
…На репетициях стараешься за обоих. Помогаешь партнеру обжить мизансцены и устанавливаешь контакт «из души в душу», как завещал Станиславский. На сцене отступает истерическая робость влюбленной. Чувств не стыдишься, здесь они уместны. Отделяешься от зажатого тела и паришь!
Возвращает на землю прокуренный голос Нимфы:
– Печорин, ну куда ты смотришь?! Из всех женщин ты любил только Веру, неужели непонятно? Где твоя страсть? Где намек на запретную любовь?!
Серега похабно ухмыляется. Покладисто соглашается:
– Сделаем, Нин-Дмитна.
Мастер-плиточник на шабашке, да и только.
Он уже несколько раз смотрел на тебя другими глазами.
Ты ведешь Серегу к долгожданному финалу терпеливо и настойчиво. Так утка-мать отправляет своего малыша в самостоятельное плавание.
Открылись шлюзы нежности, и Печорин тонет в поцелуях Веры. Вы заперлись в кабинете: классная удачно слегла с пневмонией. Ты староста и комсорг, тебе и ключ в руки.
С ним ты оставляешь актерство. Готова босиком по снегу. Предлагаешь себя всю, от чего герой потрясенно отказывается. Вам по шестнадцать, но он еще ни разу не терял голову от любви. Мысленно отправляешься с ним долгую дорогу, чтобы в конце – вместе… в вечность.
«До гроба ты хранитель мой!»
«Я люблю – и, значит, я живу!»
Жалко, что все уже сочинили до тебя!!!
Только не бросай меня. Бормочешь, задыхаешься, держишь в горле слезы, утыкаясь в его голое плечо.
«Каштанка бегала взад и вперед и не находила хозяина, а между тем становилось темно».
Очень скоро хозяин с деликатностью пьяного лесоруба объявляет о вашем расставании. Смотрит в окно и бубнит, что из-за тебя стал нечетким пацаном. Пива бы с друзьями, на футбольчик сгонять, музон на кассету перекинуть… «Депеш» новый, сто первый концерт… А тут – ты. Дышать нечем стало.
– Да и вообще… – бросает он.
«Вон пошла», – переводишь ты.
Бывший суженый включает магнитофон и выходит из класса. Он продумал финал.
К этому дню ты уже решилась на смену фамилии. Хотя Мразина звучит гораздо хуже, чем Мразин: возможно двойное ударение.
Садишься на парту и слушаешь песню. Какое поэтичное объяснение с героиней! Мразин превзошел себя. Сильная концовка, удачный режиссерский ход!
Она сидит в темноте. Публика сопереживает и силится понять зашифрованный смысл:
Ты звонишь мне каждый день,
Я не знаю, как мне быть,
Я не знаю, как мне дать тебе понять,
Что я уже не тот…
Раньше я тебя любил,
Но сердце больше не поет…
Ты прослушаешь Цоя шестьдесят три раза. Зрительный зал, кажется, тоже считал, утирая слезы.
Нам понадобится сильная Гурченко, чтобы не сдохнуть. Возьмем «Вокзал для двоих». Ей, кстати, дали «народную» за этот фильм. Значит, не слабо сыграла.
Встала. Собралась. Пошла.
Проход официантки Веры по мосту. Пластика, неприступные плечи, упрямая спина! Отчаяние сменяется неприступностью.
Да я – богиня!
Шагаешь домой, не теряя ни одной краски. Вот это называется мастерством!
Наутро уверенно скользишь мимо Мразина с лицом и поступью великой Люси Марковны.
Он ничего не спрашивает: значит, убедительна.
Вы учитесь в одном классе еще полгода, трудный репетиционный период. Потом его-таки выгонят из школы, спектакль развалится, ты свободна! Только потерпи, продержись сейчас!
Берешься за приготовление огромного списка блюд: печеночный паштет, сырники, домашняя буженина, торт «Наполеон». Лепишь вареники на роту солдат.
– Дочка, ты плачешь?
– Не-е-е, это от лука…
* * *
– Будешь поступать в лучший вуз страны. Первый в мире… международный…
Все решил за тебя. Гарантирует блестящую карьеру. Папа и сам закончил первый в мире. Работал с Зориным и Познером на Гостелерадио, и «если бы не квартирный вопрос, не твоя мамаша, если б не было войны…»
Говоря папиным языком, ты выказываешь неповиновение. Хочется попробовать до безумия, поэтому восклицаешь:
– ВГИК! ГИТИС!
Он отмахивается:
– Туда взятка – пятнадцать тысяч, три «волги». А без денег – кто тебя возьмет?!
Выдавливаешь полувопросительную фразу о таланте и тогда он производит скупой словесный расстрел. Упоминает Мордюкову и – оп-ля! – в твоей сумке болтается коричневый студбилет того самого универа.
Учишь наизусть Шекспира, шлифуешь сутками фонетику и читаешь, читаешь…
В книжных курганах навеки погребена, синенькая такая – «Моя жизнь в искусстве».
Friends, Romans, countrymen, lend me your ears[45].
На втором курсе вам дают нового препода. Грамматику, изложение и аудирование теперь ведет Светлана Геннадьевна Кострова. Поначалу ты настроена критично и воинственно, как кумушка на лавке. Слишком молодая она, слишком дерзкая и свободная для советского педагога. (СССР исчез восемь месяцев назад, но вас учат по махристым учебникам и пожелтевшим листочкам; «слепая» печать семидесятых годов). Кострова приносит в затхлую аудиторию глянцевые книжки, там по-русски – ни слова! На занятиях разговаривать только по-английски. Выкручивайся, как можешь. Не знаешь слова «сено», говори «сухая трава».
Узкая юбка, белая рубашка, импортный платок, шпильки, насмешливый рот. Твоя юбка-макси из джинсовой «варенки» смотрится убого. Стараешься очаровать преподшу знанием основ, объясняясь топорным стилем из «бонка». Светлана Геннадьевна гоняет вас по сослагательному наклонению и сражает наповал феноменальным словарным запасом. Он у нее – размером с океан. С первой минуты высмеивает русский акцент: кто еще от него не избавился?! Мягче, легче! He, honey, home! Единственный препод, который разрешает говорить на американском английском. Остальные строго пресекают фонетические вольности:
– Are you American? – спрашивают. И сами же отвечают: – Not yet[46].
Светлана Геннадьевна учит переводить с листа и советует идти в агрономы тем, кто не способен синхронить. На каждом занятии требует подробных рассказов о свободном времени и удивляется: отчего никто из вас не работает?!
– В Москве работы – навалом! Один частный урок – десять долларов, – говорит она.
Смущенно переглядываетесь с подружками: разве так можно? Вы ведь недоучки…
Кострова по-своему истолковывает неуверенность второкурсников. Разочарованно глядит зеленым глазом; пол-лица зашторено волосами.
Ты решаешься рискнуть. Вот и выход из бедности. Первому ученику – пять лет, сынок новых русских, у него есть собственный компьютер. Ты уверенно врешь ему: у самой дома точно такой же, и контакт налажен.
Перово-Ясенево-Бибирево-Сокол… Летаешь по урокам, до слез благодарная Светлан-Генадьне.
