Когда случается наблюдать по телевизору, как некий борец мнет, грубо швыряет и вяжет узлом своего противника, зритель вполне способен разглядеть, несмотря на старательное втирание ему очков, что борец просто разыгрывает из себя (и знает это) «громилу» и что в другом матче ему могут поручить другую роль — роль симпатичного борца, которую он исполнит с равным блеском и сноровкой. Но, вероятно, гораздо менее доступно массовому пониманию то, что хотя такие детали, как число и характер падений могут быть обговорены заранее, подробности использованных выразительных гримас и телодвижений идут не от сценария, а от моментальных требований соразмерного стиля, чувство которого безотчетно крепнет от эпизода к эпизоду почти без предварительного обдумывания.

Тому, кто хочет понять людей в Вест-Индии, которые изображают «лошадей» или одержимых «духом вуду»[109], будет поучительно узнать, что одержимый способен воспроизводить точный образ вселившегося в него божества, благодаря накопленным при посещении культовых собраний знаниям и воспоминаниям в течение всей его предшествовавшей жизни[110]; что он в точности соблюдает правила социальных отношений с теми, кто его наблюдает; что состояние одержимости наступает у него как раз в нужный момент церемониального действа, и одержимый до того хорошо исполняет свои ритуальные обязательства, что способен участвовать в своеобразной коллективной сценке вместе с другими персонажами, одержимыми в это время иными духами. Но зная это, важно понимать, что такое контекстуальное выстраивание роли лошади и т. п. все же позволяет участникам культа верить, что одержимость — явление реальное и что люди становятся одержимыми теми или иными духами совершенно стихийно, не имея никакой возможности их выбирать.

Наблюдая за совсем еще молоденькой американской девушкой из среднего класса, притворяющейся глупенькой для ублажения самолюбия своего ухажера, прежде всего замечают элементы обмана и хитрости в ее поведении. Но при этом подобно ей самой и ее парню, наблюдатели просто принимают как данность и далее никак не используют факт, что эту сложную партию исполняет именно американская девушка из среднего класса. Тем самым здесь упускается из виду большая часть исполнения. Конечно, это общеизвестно, что разные социальные группировки по-разному выражают в своем поведении такие атрибуты, как возраст, пол, местность происхождения и проживания, классовый статус, и что каждый раз влияние этих простых качеств опосредствуется и конкретизируется сложной отличительной культурной конфигурацией принятых образцов поведения. Быть лицом данной категории значит не просто обладать требуемыми качествами из числа вышеназванных, но и соблюдать определенные нормы поведения и внешнего вида, которые дополнительно к этим качествам предъявляет человеку его социальная группа. Бездумная легкость, с какой люди согласованно выдерживают такие нормативные рутины, отрицает не то, что какое-то исполнение имело место, а лишь то, что участники сознавали его.

Статус, положение в обществе, социальное место — это не материальная вещь, которой надо овладеть и выставить напоказ. По сути это схема соответствующего занимаемой позиции поведения — последовательного, идеализированного и четко выраженного. Это нечто, что должно быть реализовано, независимо от легкости или неуклюжести, осознанности или бессознательности, лживости или честности исполнения. Сказанное хорошо поясняет пример, взятый у Ж.-П. Сартра:

Размышляя о сущности исполнения, легко сбиться на предположение, будто содержание представления себя другим попросту является экспрессивным расширением личных характеристик исполнителя, и далее рассматривать функцию каждого конкретного исполнения в этих личных категориях. Такой взгляд ограничен и может затемнить важные различия в функциональном значении того или иного исполнения для взаимодействия как целого.

Во-первых, часто случается, что данное исполнение служит, главным образом, выражению характеристик исполняемой задачи, а не характеристик исполнителя. Так, служебный персонал, будь то в конкретной профессии, бюрократической организации, бизнесе или ремесле, обычно охотно оживляет свою манеру поведения выразительными позами и телодвижениями, говорящими о профессиональном умении и честности, но, как бы много это поведение ни сообщало о самих людях, часто его главная цель — утвердить в публике благоприятное мнение об их службе или о производимом продукте. Далее, нередко бывает, что личный передний план исполнителя разрабатывается не столько потому, что он позволяет ему представлять в желанном виде именно себя, сколько потому, что его внешность и поведение могут быть полезны для выступления на более обширной сцене. В свете сказанного можно понять, почему сортировочное сито городской жизни отбирает на должности секретарей по приему посетителей девушек с хорошо ухоженной внешностью и правильным произношением, ибо на этом месте они могут представлять передний план организации так же хорошо, как и самих себя.

Но важнее всего то, что обычно определение ситуации каким-то конкретным участником, есть неотъемлемая часть определения, созидаемого и поддерживаемого совместными усилиями нескольких или многих участников. Например, в больнице два штатных терапевта могут потребовать от врача-стажера в качестве элемента его учебной практики ежедневно просматривать графики состояния какого-нибудь пациента с изложением своего мнения по каждому их пункту. При этом стажер может не понять, что вынужденный спектакль его относительного невежества отчасти подстроен самим штатным персоналом, который тщательно изучает все эти графики заблаговременно. И уж тем более ему трудно догадаться, что такое впечатление о нем вдвойне усилено молчаливым соглашением местной команды поручать разработку половины графиков одному штатному работнику, а второй половины — другому[112]. Это работа командой обеспечивает штатному персоналу хорошую возможность показать свой товар лицом (при условии, конечно, что нужный специалист в нужный момент способен подменить другого в допросе стажера).