– Кого, хозяин?

Базиль ловко перебросил в руке тщательно вычесанный, барашком завитой парик и вернул на деревянного болвана. Этот дворецкий ни секунды не стоял на месте, всё переливался и мерцал, как ртуть.

– Лёвенвольда, или Лёвольда, как он себя зовет. Тоже дворецкий, только повыше тебя – в доме её величества. Такая же вертлявая бестия, и глаза подводит, словно они у него косые.

– Вольно ему. Я стыжусь раскосых глаз, а он нарочно рисует, – комично надулся Базиль. – У нас в клубе о господине этом анекдот ходит, да только мне нельзя разглашать – я клятву давал…

– Говори, раз уж начал, – Волынский оглядел себя в зеркалах и остался доволен – ничего лишнего, скромная, как говорится, роскошь. – Мне ты больше клятв давал, нежели этим шалопаям.

– Тут показывать нужно, хозяин… – Дворецкий усадил князя в кресло, накинул на него пудромантель и придвинул парик на болване. – Что ж, рискну своей честью ради вашей светлости. Не в первый раз… – Базиль надел на господина парик и трепетными пальцами погладил, поправил, прижал на висках – князь прикрыл глаза. – Когда дюка Курляндского, патрона вашего любимого, избрали герцогом – все вельможи принялись его поздравлять. Он сидел, вот как вы сейчас, и все ему целовали ручку.

– Помню, было дело, – усмехнулся Волынский.

– А господин Лёвенвольд поцеловал его руку – вот так…

Базиль выудил из-под пудромантеля холёную хозяйскую руку и прижался к ней губами. Князь вздрогнул – дворецкий провёл языком по его коже и легонько прикусил.

– И кто такое рассказывает? – расхохотался Волынский.

– Кейтель, дворецкий сиятельной милости. – Базиль как ни в чем не бывало оторвался от княжеской руки и сдёрнул с хозяина пудромантель. – Ваша светлость готовы к выходу, можете блистать и пленять.

– Врёт твой Кейтель, пёс немецкий, – задумчиво проговорил Волынский с тихим гневом в голосе. – И ты напрасно поверил. Как мог он видеть? О подобной шутке обычно ведают только двое. И потом, нужно знать хоть немного моего любимого патрона, как ты его называешь. Я сам однажды просто взял его за руку, как друг – так он выдернул руку и весь затрепетал. – Тут князь зло хохотнул, заведя глаза. – Я думаю, Лёвенвольда он бы и вовсе за такое ударил…

Дворецкий посмотрел на господина лукаво, тонко улыбаясь, и азиатское лицо его с высокими скулами сделалось таинственным и прекрасным, как у Будды.

– Что ты улыбаешься? – спросил Волынский, закипая.

– Ты не ударил меня, хозяин, когда я показывал, – прошептал Базиль, поклонился нарочито раболепно и отошёл. – Вы готовы, можете пожаловать ко двору, – повторил он певуче и нежно.

– Да слышал, не глухой, – уже беззлобно огрызнулся князь и поднялся с кресла. – Если гости явятся прежде меня, прими их, знаешь, что делать.

Эрнст Иоганн фон Бирон, герцог Курляндский и Земгальский, вихрем влетел в гардеробную – этот господин был замечательно порывист и стремителен. Не дожидаясь камердинера, герцог снял и побросал на пол своё охотничье, завернулся в парчовый серебристый халат и наощупь нашарил на полу домашние туфли. Незанадобившийся камердинер выкатил было манекен с придворным облачением, драгоценным, рыбье-мерцающим, но герцог лишь отмахнулся:

– Потом, потом…

И вышел вон.

Он молниеносно, по-над паркетом, промчался сперва по своим покоям, потом по смежным, императорским. Знаменитый серебристый герцогский халат сиял для некоторых, как огонь на вершине маяка, кто-то спрятался, а кто-то, напротив, выступил из тени на свет, надеясь быть замеченным. Вотще… Так же мало замечает вокруг себя несущийся по лесу кабан. Герцог летел, как фурия, в серебристом сиянии, в облаке горьких духов, и пудра нимбом взлетала над зеркально-чёрными локонами. Скорее, скорее…

Есть такие люди, с которыми довольно поговорить пять минут, и потом уже достаточно сил целый день переносить остальных – льстецов, глупцов, подлецов, многодетных отцов… Есть такие люди, на которых довольно взглянуть, убедиться, что они вообще есть, – и можно жить целый день, до вечера, в относительном спокойствии, и как-то терпеть эту жизнь, не желая пустить себе пулю в лоб. Ах, его светлость так счастливы, так счастливы, что постоянно хочется выстрелить себе в голову…

Герцог остановился перед низкой дверью позади концертной залы, выдохнул, постучал и вошёл, не дожидаясь ответа.

– Доброе утро, ваша светлость.

Хирург обер-гофмаршала, доктор Бартоломеус Климт, поднялся из кресла и поклонился.

– Здравствуй, доктор!

Герцог обвёл взглядом эту комнатку, гофмаршальскую гардеробную – где же сам хозяин? А вот и он, на козетке, под пышным соболиным пледом, с корпией в носу, бледный до зелени. Спит.

– Спит? – понизив голос, прошептал герцог.

Климт кивнул, указал глазами на пузырёк посередине ломберного колченогого столика. Лауданум, водка с опием, и пузырёк наполовину пуст – тут уснёшь. Впрочем, кто знает, сколько теперь ему нужно, с его дурными пристрастиями?

– На катке кровь носом пошла, – пояснил доктор, – пришлось уложить, пусть подремлет хоть пару часиков, до очередной своей оперы.

Этот доктор Климт не лебезил, не сыпал «светлостями» и «высокопревосходительствами», он был дельный и нахальный и за хозяина готов был убить. И уже, поговаривали, убивал. Рыжий, бледно-зеленоглазый, Климт улыбался, сжимая челюсти – кицунэ, рыжий лис, демон-оборотень. Да гофмаршал так и звал его – братец лис.

– Доигрался! – Герцог уселся в кресло, в то самое, из которого только что вскочил Климт, склонился, взял больного за руку. – Как лёд. Доигрался в свой опийный табак. Ты хоть скажи ему, доктор. Мы слишком старые для таких игрушек.

Доктор поглядел на него, вернее, на них двоих – на герцога, в дрожащих пальцах сжимающего бледную руку гофмаршала, и на самого гофмаршала, спящего, как дитя, в детской позе с подобранными коленями, белого, как фарфор, в смазанных стрелках.

– Ваша светлость, мне нужно спуститься за льдом для компресса, как лучше – кликнуть лакея, или вы изволите дождаться? Я не желал бы бросать его одного.

Он говорил с герцогом, как с равным. Это умиляло. Смелость не может не умилять, когда ты сам – главное чудовище, первый изверг двора.

– Ступай, доктор, я тебя дождусь, – позволил герцог.

Доктор поклонился и вышел. Герцог остался сидеть, с холодной рукой в своей – горячей, как от жара. Он и жил свою жизнь – как в лихорадке, в тумане, в красном мороке горячечного бреда, который уж год. Наощупь, par coeur. Он смотрел на больного – как дрожат ресницы, как вздымается от дыхания тонкое испанское кружево. Не потерять бы… Есть люди, на которых довольно только взглянуть – и уже можно жить, до самого вечера, и не желать при этом повеситься. Вернее, есть один такой человек, и, кажется, он тоже вот-вот – того…

Доктор скоро вернулся с мешочком льда, как и обещал. Герцог поднялся из кресла – серебром облитая статуя.

– Передай графу, как встанет, что завтра я жду его на обед. Нам с ним сегодня не свидеться, день мой до ночи расписан.

В манеже, позади лошадиных чертогов, – а именно так следовало бы именовать обиталища герцогских лошадей, – позади комнат конюхов и чуланов со сбруей, в крошечной каморке сидел Цандер Плаксин и принимал посетителей. Каморку эту он иронически именовал своим кабинетом, хоть и писать приходилось ему на перевернутом барабане, а сидеть – на старом седле, положенном на низкие козлы.

Сейчас Цандер выслушивал давешнего подменного лакея – того самого, что болтал с карлой в доме Волынского.

– Вчера гости были, – докладывал лакей, – и сегодня опять ждёт. Все те же люди. Вчера разговор вёлся о записке, называемой «Представление». В записке советы известной особе…

– Какой? – уточнил быстро Плаксин. – Женского полу или мужского?

– Женского, – отчего-то смутился докладчик, – как империей управлять. И заодно ябеда на трёх злодеев – Остермана, Головина, Куракина. Правда, имена их не названы, но портреты узнаваемы весьма. Теодот мой слушал – сразу понял, о ком речь. И ещё – о герцоге речь, если поразмыслить…