Что я мог ответить своим читателям?

Да, конечно, если завидующий человек никому еще не причинил зла, не омрачил чужого покоя, не за что и бросать в него камень. Однако — вот ведь какая штука — тот завистник, в чьих чувствах (а не только поступках) я пытался разобраться, работая над газетным очерком, разве когда-нибудь поймет, разделит законную радость и удовлетворение моего читателя от того, что он лично никого не заставил страдать, не заел никому жизни? Куда там! Наоборот. Не заел, — значит, слаб, бессилен, плохо старается, должен локти себе кусать…

Да, разумеется, чувство зависти можно, если угодно, приравнять и к полезному, побудительному честолюбию. Говорят же: «Я по-хорошему ему завидую», — смотря что вкладывать в это слово. Однако тот завистник, о котором я писал в газете, никогда, хоть убейте, не признается, что он честолюбив. Напротив, скромник из всех скромников. Это о нем именно сказано: уничижение паче гордости.

Да, верно, избави бог почувствовать себя однажды неровней своим успешно делающим свое дело коллегам и сотрудникам. Однако тот завистник, о котором шла речь, просто не задумается никогда, ровня он или нет своим собратьям, ибо любое соперничество, состязание есть для него не закономерный (хоть и рискованный часто) способ помериться силами, талантами, выяснить, кто же есть кто, а только злобный подкоп под его личные интересы, коварные козни и происки его личных врагов.

И знаете что?

Это ведь прекрасно, что читатели в своих письмах требуют осторожного обращения с самим словом «зависть».

Значит, задумываются над тем, что же оно обозначает.

Значит, частно заглядывают в глубины своей собственной души.

Значит, остерегаются зависти.

Не задумывается, не заглядывает, не остерегается зависти один только человек сам завистник.

…Слезы высохли на щеках Людмилы Григорьевны. Она встает. О чем толковать еще? Все сказано.

И вдруг язвительная, злая улыбка появляется у нее на губах.

— Ажиотаж, понимаете, развели, — говорит она. — Шум подняли. А что мы сделали такого? Ну, что? Объясните! Человека убили?

Она ждет, она жаждет ответа.

А я молчу.

Что сказать мне ей?

Не других — себя самое убивала эта женщина, долго, мучительно, жестоко. Другие — ладно. Пройдет время, успокоятся, забудут. А она сама? Не видеть солнца над головой, жизнь свою утопить в собственной ненависти, в собственном яде.

Страшно!

…Что добавить еще?

С Алексеем Матвеевичем Олейником я тоже, конечно, встретился.

Крупный, солидный мужчина. Уверенные, властные манеры.

Но сейчас старается держаться очень скромно, говорит тихим, еле слышным голосом.

Уйдя на пенсию, Олейник стал пожарным в историческом музее города. Вот там однажды — ночью, в одиночестве, на дежурстве — и написал он письмо в «Литературную газету».

Эх, сказал он мне укоризненно, — я же вам писал… Думал, вы сразу комиссию пришлете… А вы этой самой Реве сообщили. Нехорошо получилось…

Как часто мы судим о человеке по тому первому внешнему впечатлению, которое он произвел на нас. О подполковнике Сегале десятки людей, помните, морщась, говорили: «Ох, какой неприятный, беспокойный и неуравновешенный». А Алексей Матвеевич Олейник, пока не открылись его грязные дела, многим казался, наоборот, очень даже приятным, весьма спокойным и совсем уравновешенным…

А на поверку оказалось: «неприятным» движет человеколюбие и верность долгу, а «приятного во всех отношениях» переполняют злоба да ненависть.

Знаете, что меня поражает? Как мало иной раз надо, чтобы зародилась, вспыхнула, вылилась на нас с вами чья-то человеческая ненависть.

Живет человек рядом с нами. Улыбается. Дружит. Кажется, ближе отца родного…

Но вот не так вдруг сложились обстоятельства, не тем боком обернулась к нему судьба — и ни улыбок уже, ни дружбы. На нас с вами обрушивается густой черный поток ненависти.

Где ж она раньше-то была, эта ненависть?

Уживалась, таилась рядом с дружбой?

С кем и как человеку дружить, а кого — вон из сердца, решает каждый для себя. Постороннему тут делать нечего.

И все-таки я берусь рассказать об этой истории. И не оттого только, что в редакцию газеты пришло письмо, двадцать авторов которого требуют: «Не останьтесь в стороне, защитите человеческую порядочность». А потому, главным образом, что не о дружбе, не о личных взаимоотношениях идет уже речь. Личные эти взаимоотношения двое из четверых участников истории выволокли на площадь, сделали публичным достоянием. Речь сейчас о том, надо ли всякий раз пользоваться даже тем, что принадлежит тебе по закону, по праву, или бывают ситуации, когда получить свое означает потерять себя.

«…Супруги Сапроновы и супруги Журавлевы считались близкими друзьями. И будни, и праздники проводили вместе. Женщины души друг в дружке не чаяли, и мужья их тоже испытывали друг к другу привязанность. Одногодки, обоим по шестьдесят. Оба в прошлом фронтовики. В беседе, в застолье, в заботах о семье, об отцовских радостях и печалях (у того и у другого взрослые дети) понимали друг друга с полуслова.

У Сапроновых машина была «Жигули». Если что Журавлевым надо — дочь в другом городе навестить, или какие дела по хозяйству, или так просто, проветриться, прокатиться, — никакого отказу.

В субботу, 19 января, Журавлевы предложили: «А не выехать ли завтра на природу?» Сапроновы согласились.

Выехали в девять утра. Алексей Ильич Сапронов сидел за рулем. Рядом с ним Сергей Тимофеевич Журавлев. Женщины — сзади.

Погода в тот день не баловала. Мокрый снег с дождем. Пасмурно, промозгло. Ехали медленно, километров сорок в час, не больше.

И все-таки беды не избежали. На тридцать первом километре пути машина попала на обледенелый участок. Ее круто занесло. Съехав с откоса, правым боком сильно ударилась о железобетонный столб высоковольтной передачи.

«Скорая помощь». Врачи. Больница.

Цел остался один только человек: водитель Алексей Ильич Сапронов. Ни ушиба, ни царапины. Меньше других пострадала Нина Васильевна Журавлева: перелом правой голени. Сделали операцию, наложили гипс, и уже через неделю Нина Васильевна встала с постели.

А вот жизнь мужа ее, Сергея Тимофеевича Журавлева, и подруги Веры Михайловны Сапроновой, можно сказать, висела на волоске.

Сергей Тимофеевич получил тяжелую черепно-мозговую травму. Обширная рана на левом виске. Шок второй степени… Операция. Опять операция. Переливание крови. Хирурги от него не отходили… Вера Михайловна Сапронова на вытяжении, не двигаясь, пролежала двадцать пять суток. Перелом шейного позвонка, перелом черепа, сотрясение мозга. Заведующий отделением ей сказал: «Голубушка, если пошевелитесь, я ведь из ординаторской до вас не добегу…»

В эти дни Алексей Ильич Сапронов не выходил из больницы. Ночевал на полу, у постели жены. Люди, которые видели его в те дни, говорят: так казнил себя, так изводился, смотреть было страшно.

Но худшего, к счастью, не случилось. Сергей Тимофеевич Журавлев и Вера Михайловна Сапронова остались живы. Даже инвалидами не сделались. Сергей Тимофеевич выписался из больницы через тридцать четыре дня. Спустя две недели выписалась Вера Михайловна.

Мне кажется: собраться бы им, всем четверым, близким людям, добрым друзьям, друг на друга взглянуть, заплакать, что ли, от радости, судьбу, своих врачей возблагодарить, которые помогли второй раз на свет народиться.

Исковое заявление. Истцы: Журавлевы Нина Васильевна и Сергей Тимофеевич. Ответчик: Сапронов Алексей Ильич. О взыскании 596 рублей.

20 января 1980 года, в результате автокатастрофы, мы получили тяжкие телесные повреждения и находились на больничном листе. За первые пять дней больничный лист не оплачен (бытовая травма), поэтому мы потеряли заработок: Журавлева Н. В. — 33 руб., Журавлев С. Т. — 25 руб. Кроме того, мы уплатили за 30 сеансов массажа 120 рублей. В результате катастрофы пришли в негодность ручные часы марки «Чайка» стоимостью 45 руб. и на дополнительное питание израсходовано 300 руб. В машине была оставлена сумка с 30 руб., которые пропали. В связи с тем, что катастрофа произошла по вине Сапронова А. И., просим понесенные расходы о взыскать с него.