Отстранив от работы научного сотрудника — назову его Ивановым, — Института экспериментальной медицины, академик Наталья Петровна Бехтерева сказала ему: «У меня отвратительное чувство. Мне вас жаль. Вы один из самых одаренных, а потому любимых сотрудников. Много сил вложено… Но я не имею права допустить вас к больным…»

Узнав об этой истории, я спросил Бехтереву:

— И ничего нельзя было сделать?

— Нельзя. К сожалению.

— Вы уверены?

— Уверена.

— Но это же потеря для отдела?

— Весьма ощутимая. Но поверьте — то не мой каприз. Не было другого выхода.

А произошло следующее.

В клинике на излечении находился больной, страдающий тяжелой формой эпилепсии. По методу, разработанному Бехтеревой и ее сотрудниками, в мозг ему были вживлены электроды.

Человек живет обычной жизнью. Читает книги. Беседует с другими больными. Ходит по коридору. А мозг его тем временем специальной радиосвязью связан с экраном энцефалографа. Врач видит, когда все спокойно, а когда приближается припадок и надо лечебными дозами электротока «обстрелять» патологический очаг или, наоборот, усилить током работу здоровых структур и нейронов. То есть провести сеанс стимуляции.

В тот день, о котором идет речь, все было спокойно. У больного не возникало никаких зрительных или звуковых галлюцинаций. Он сидел и мирно играл в шахматы. Но к нему подошел научный сотрудник Иванов, положил руку на плечо и ласково сказал: «Петр Гаврилович, пойдем, друг, на стимуляцию».

При проверке выяснилось: накануне, проводя лечебную стимуляцию, Иванов, не успел записать, как она влияет на речевые функции и краткосрочную память больного. И решил добрать недостающий материал. То есть в тот день стимуляция нужна была не больному, а ему, научному сотруднику Иванову.

— Ну и что? — сказал мне один медик, знавший эту историю. — Извините, просто штучки Натальи Петровны… Никакого же вреда Иванов не причинил больному. И не мог причинить… Вот представьте: вы не только врач, но еще и ученый. Отрабатываете новый лечебный метод. Входя в палату, вы так больному и говорите: «Голубчик, пойдем работать». И он идет. Он прекрасно вас понимает, уверен, что зла вы ему не причините. И не оттого только, что знает вас лично, но и оттого еще, что живет в эпоху НТР и, стало быть, лишен многих вчерашних пустых предрассудков. Я думаю, вопрос стоит так: если вы, врач, ученый, собирая материал, готовы, не дай бог, рискнуть здоровьем и безопасностью своего больного, вас надо немедленно судить. Но если из ложно понятого врачебного долга вы упускаете возможность, не повредив сегодняшнему больному, собрать материал, необходимый тысячам завтрашних больных, то вас тоже надо судить. По крайней мере, строгим судом профессиональным… Врачебный принцип, чистая совесть — все это, конечно, прекрасно. Но почему принцип наш должен быть глупым, а совесть — слепой и неразумной? Кому от этого лучше?

— Логично? — спросил я Бехтереву, пересказав ей эту точку зрения.

— Логично. Вполне, — согласилась она. — Но логику иногда, знаете, лучше оставить за порогом больничной палаты. Слишком умная совесть… Господи, да это же ужасно!

Мой сотрудник, я знаю, не преступник. Ради своих научных исследований он не причинит больному вреда. Но он сделал то, чего больному можно было не делать. А раз можно не делать, значит, надо не делать. Ни одного лишнего укола. Ни одного лишнего воздействия. Только те, которые больному действительно необходимы. Больной! — вот самый первый рефлекс, первое чувство врача.

Давно уже я собираюсь написать о Бехтеревой. О работах ее писали часто и увлекательно. Об исследованиях в области мозга, об успешном лечении очень сложных заболеваний, о руководстве крупным институтом… Мне, однако, больше всего хотелось написать о самой Бехтеревой. Разные люди — и многочисленные ее поклонники, и некоторые недоброжелатели (есть и такие), — говоря о ней, в одном непременно сходятся: «Да, она — личность». Что же это такое — личность? Какой смысл вкладываем мы в это слово? Почему об одних заслуженных и преуспевающих людях мы так можем сказать, а о других, не менее заслуженных и преуспевающих, — нет?

После каждой встречи с Натальей Петровной я оставлял в блокноте некоторые записи, наблюдения. И однажды понял: их-то и надо опубликовать. Собрать воедино штрихи этого интересного, яркого характера, наверное, полезнее, чем пытаться «сочинить про Бехтереву».

До Бехтеревой у нас в стране никто не решался вживлять электроды в человеческий мозг. Это теперь метод прекрасно отработан, с помощью ЭВМ создается индивидуальная модель мозга больного человека, хирург идет, можно сказать, наверняка. А лет десять назад Бехтерева и нейрохирург Антонина Николаевна Бондарчук брали на себя огромную ответственность. Золотой стержень до пятнадцати сантиметров длиной должен войти в глубь мозга, не задев сосуды, не повредив важных жизненных центров, попасть в точку, равную по величине маковому зерну. И таких электродов вводится тридцать пять — сорок.

«Ваша работа на грани эксперимента, — говорили Бехтеревой. — Отвага должна все-таки знать границы». Она отвечала: «А я, наоборот, поражаюсь вашей храбрости. Вы даете больным лекарство, и вам не страшно. А я, трусиха, очень боюсь сегодняшних «безопасных» методов лечения».

Наталья Петровна объясняет мне:

— Видите ли, на первый взгляд самое безвредное и гуманное — дать больному пилюлю. Куда более варварским выглядит вживление в мозг электродов. Идет человек, а у него в голове «еж», только иглами внутрь. Но врач ведь знает: лекарство часто не избирательно, оно действует на весь мозг. Влияя на пораженный участок, задевает и здоровые области. А «страшные» электроды — метод гораздо более целенаправленный, «ручной», щадящий. Тончайшие металлические нити позволяют очень точно нащупать область воздействия током. В вашей власти не семь, а семьдесят семь раз отмерить, прежде чем дадите заряд, активизировать стойкость эффекта и подправить его без новой операции. Понимаете, можно быть варваром, а можно им только казаться. Не правда ли? Кто что предпочитает. Врач, который всегда, в любом случае ограничивается психологически самой простой и удобной пилюлей, я полагаю, больше думает о себе, чем о больном.

После первых лет применения электродов произошел случай, вызвавший новые страхи. Во время стимуляции больная вдруг испытала сексуальное наслаждение. Точка болезни в мозгу совпала с центром чувственных удовольствий. Больная всеми правдами и неправдами пыталась повторить сеанс, все чаще и чаще бывала в лаборатории, подкарауливала врачей… Бехтеревой сказали: «Что вы делаете? Хотите создать «электроманов»? Забыли первый завет Гиппократа: «Не повреди!» Она отвечала: «Я очень боюсь повредить, вы правы. Но точно так же я боюсь не помочь, если уже могу и умею помочь».

Сотрудница Бехтеревой увлечена проблемой безумно важной и актуальной: создать электронные «протезы», которые в какой-то степени вернут зрение слепым.

Есть уже научная база, готова помочь современная техника. Однако от научных изысканий до медицинской практики надо еще пройти очень долгий путь, полный трудов и мук. А на столе у Бехтеревой лежат умоляющие письма от слепых, услышавших о разработке нового метода: «Правда ли? Можно ли надеяться? Когда?..»

Однажды Бехтерева сказала при мне своей сотруднице:

— Любя вас, Алла, я должна, наверное, посоветовать: не занимайтесь этим делом… Почему вы?.. Пусть сперва другие… Кто-нибудь… Подождите. Когда нет средства восстановить зрение — ну, и нет… А если мы уже на пороге, но сегодняшние больные скорее всего не дождутся?.. Понимаете, как жестоко им это сообщить?.. Я боюсь, Аллочка, что у вас просто не хватит сил быть такой жестокой…

Она замолчала на полуслове, а я подумал, что самой Бехтеревой не раз, наверное, приходилось быть такой жестокой. Самой себе она тоже, наверное, не раз говорила: «Почему я? Пусть сперва другие. Обожду, помедлю…»