Дальше так продолжаться не могло, и с помощью воинской части на грузовом трамвае коллекцию вернули обратно в институт, на Исаакиевскую площадь.

Начались девятьсот дней блокады.

Горстка из четырнадцати человек редела.

От голода умер хранитель риса Дмитрий Сергеевич Иванов. В его рабочем кабинете остались тысячи пакетиков с зерном.

За своим письменным столом умер хранитель арахиса и масличных культур Александр Гаврилович Щукин. Разжали мертвые пальцы — на стол выпал пакет с миндалем. Щукин готовил дублет коллекции, надеясь самолетом переправить его на Большую землю.

Умерла от голода хранительница овса Лидия Михайловна Родина.

В книгах, газетах, журналах написано о них с благодарностью и восхищением.

Да и можно ли по-другому?

Земной поклон им! Слава. Золото на мраморе.

И все-таки мало.

Мало только воспеть, только увековечить этих людей. Надо еще понять, как смогли они среди пищи умирать от голода. Какими силами. Что думали при этом, что чувствовали, что говорили.

Понять их психологию.

Американский журналист Джорджи Эйн Гейер в статье «900 дней самопожертвования», несколько лет назад опубликованной в журнале «Интернэшнл уайд лайф», спрашивает, почему ленинградские ученые за коллекцию заплатили жизнью: «Русский дух? Самопожертвование? Желание сохранить материальные ценности?»

Действительно, почему?

Когда дело касается преступлений, случаев досадной социальной патологии, психологи подробно изучают все пути и причины. А психология наивысшей социальной активности человека, его самоотверженности и героизма не нуждается разве в осмыслении?

Разве оценить подвиг не означает прежде всего постараться его постичь?

В умудрение нам и нашим детям.

Накануне войны, весной 1941 года, на Павловской опытной станции под Ленинградом сотрудники института, как обычно, высадили коллекцию картофеля.

Тысяча двести европейских образцов — иные из них уникальные, во всем мире таких больше не было. В теплицах — десять тысяч горшков с различными видами южноамериканского картофеля. Советские ученые, можно сказать, их открыли; до экспедиций Н. И. Вавилова и его учеников в Европе знали практически только один вид, некогда вывезенный из Чили. Имелись тут и тысячи гибридов, основа будущих научных исследований.

Словом, не картофель находился в Павловске, а неповторимая научная ценность мирового значения. И когда в июне 1941 года началась война, ее надо было спасать точно так же, как надо было спасать картины в Эрмитаже и скульптуры на ленинградских площадях.

Только эта научная ценность была живая. Ее нельзя было просто зарыть до лучших дней в землю или укутать мешками с песком. Чтобы сохранить ее, сберечь живой, с ней надо было постоянно работать.

Если клубням южноамериканского картофеля не устраивать долгой искусственной ночи, если в помещении, где зимой сложены клубни, не поддерживать температуру плюс два градуса, если весной их не высадить в землю, — мировая научная ценность безвозвратно погибнет.

И сотрудники института стали работать.

Остановились все опыты, кончились — некогда возобновятся теперь? — все исследования. Работать означало одно: спасать. Цена — любая. Спасать и спасти. Важнее не было тогда научной задачи.

В первые месяцы войны научный сотрудник Абрам Яковлевич Камераз строил под Вырицей оборонительные укрепления. Каждый свободный час он проводил в Павловске. Раздвигал и задвигал шторки, устраивал клубням южноамериканского картофеля искусственную ночь.

Европейские сорта собирали в поле уже под сильным артиллерийским огнем. Взрывной волной сбило Камераза с ног. Поднялся. Продолжал работу.

На двух полуторках клубни привезли в Ленинград. Посчастливилось, проскочили. В машину, идущую впереди них, попал снаряд.

В сентябре Абрам Яковлевич Камераз ушел на фронт. Дело перешло в руки к Ольге Александровне Воскресенской.

По правилам хранения коллекцию разделили на три равноценных дублета. Один сложили в доме № 44 по улице Герцена, два других — в подвале дома № 42. Пострадает здесь — сохранится в другом месте.

Ольга Александровна Воскресенская из своей квартиры перебралась жить в подвал. Говорила: так ей легче, спокойнее, что случись — защитит материал.

Это была невысокая, худенькая женщина отнюдь не богатырского сложения. Воспитанница детского дома, выпускница Ленинградского университета.

В декабре Ольге Александровне пришлось подвал оставить — тяжело простудилась, слегла.

Работа сосредоточилась теперь в руках Вадима Степановича Лехновича.

Зима 1942 года — он помнит — самое тяжелое время блокады. Питались молотой дурандой, жмыхом, позже — листьями одуванчика. Лакомством считалась разваренная кожа. Как-то целых четыре дня не выдавали ни крошки хлеба.

Потом, лет десять после войны, не старый еще Лехнович не мог без поручней забраться в автобус — так во время блокады ослабели мышцы ног.

Но тогда от своего дома на улице Некрасова до Исаакиевской площади, полтора часа в один конец и полтора часа в другой, утром и вечером ежедневно, по шесть часов в день, голодный Лехнович ходил топить подвал и проверять на дверях пломбы.

От того, удержится ли ртуть в термометре на делении плюс два градуса, зависела жизнь научного материала.

Без пищи для себя он еще, как мог, существовал. Но без топлива для подвала существовать не мог совершенно.

Вязанку дров ему ежедневно выдавала комендант дома М. С. Беляева. Но вязанки было слишком мало. В конце января Беляева выдала еще один ордер на полкубометра дров. Завтра в двенадцать часов грузовик должен был привезти их на Исаакиевскую площадь, к памятнику Николаю Первому.

Ровно в двенадцать часов начался сильнейший обстрел. Никто, кроме Лехновича, за дровами не пришел. Наверное, и он сам не пришел бы, если бы не работа. Но работа есть работа. Какой-то дряхлый старик отмерил ему полкубометра сырой сосны, и, пригибаясь под снарядами, на листе фанеры Лехнович потащил дрова к своему подвалу.

Теперь он был богач.

Весной заботы об отоплении подвала отошли. Возникли, однако, другие, еще сложнее.

Война не война, а клубни картофеля весной следовало высадить в землю. Иначе пропадет коллекция, не доживет и до осени.

Павловской станции больше не существовало, требовалось найти другие земли.

Тут все зависело от понимания людей, к которым Вадим Степанович обращался.

Если в подвале дома № 42 по улице Герцена не увидеть уникальной научной ценности, оставалось увидеть простую картошку.

А картошку людям полагалось есть, а не отдавать за нее свою жизнь. Тем более теперь, в голодное время.

Но никогда, ни разу за всю блокаду Лехнович не услышал такого разговора. У кого бы из ленинградцев ни просил он помощи, всегда встречал понимание.

Необыкновенно дорого стоило оно в ту пору.

О земле Лехнович договорился с директором совхоза «Лесное» (двенадцать километров от дома туда и обратно, конечно, пешком) и с Выборгским цветочным комбинатом.

В «Лесном» занялся посадкой сам, на цветочный комбинат отправилась Ольга Александровна Воскресенская. Пролежала зиму, но к весне, слава богу, поднялась. Только от голода почти потеряла зрение.

Работали очень медленно, из последних сил. Закончили посадку к 22 июня, к первой военной годовщине. Коллекция оказалась в полном порядке. Выбыл лишь один сорт — «Тесьма».

Тридцать восемь ночей Лехнович сторожил поле. Оружие — палка и свисток.

Так же В. С. Лехнович и О. А. Воскресенская работали и в 1943 и в 1944 годах, пока не сняли блокаду.

Есть, однако, вот какое обстоятельство.

В марте 1942 года заместитель директора института Ян Янович Вире один полный дублет коллекции картофеля вывез на Большую землю, в город Красноуфимск.

Получается, что Лехнович продолжал дважды в день ходить через весь Невский, высаживал клубни в «Лесном»; тридцать восемь ночей сторожил их в поле; еще две зимы держал коллекцию в совхозном сарае; собирал по всему городу тряпье и старую одежду, чтобы заткнуть в сарае щели; не смел прикоснуться к картофелине, только ее запах преследовал его днем и ночью, — а сам знал при этом, что коллекция теперь уже не единственная, не последняя, точно такая же вывезена в Красноуфимск.