Салея вздохнула.

— Я понимаю. У нас такое невозможно, но я… жалко ее.

— Мне тоже жаль, — кивнул Геннадий Викторович. — Дурочка же… спасибо вам, синьорита Сантос.

— Можно просто Салея, — девушка глядела на него чуточку прищурившись. И что-то такое видела… — Вы тоже так можете.

Владислав хмыкнул.

— Салея, то есть и его вы можете научить?

— Могу. Дать упражнения, дать толчок, и он тоже сможет видеть, как и я, и Таня, и вы, в перспективе.

— Вот это, что вы увидели? — сообразил врач, отродясь не бывший дураком.

Салея кивнула.

— Это самое.

— НаучИте, пожалуйста, — тут же решил Геннадий. — Если деньги нужны, я заплачУ, сколько нужно, займу, кредит возьму… ведь схоронили б дуреху, если не вы.

Салея сомневалась, что все было бы так страшно. Но…

— Конспекты упражнений возьмете у Владислава.

Мужчины переглянулись, один с вопросом, второй кивнул.

— Хорошо. И дам, и пригляжу…

— А я… дайте мне руки. Оба.

Салея не собиралась как-то сильно воздействовать. Или пробуждать мужчин. Или…

Просто каждый человек живет в своего рода скорлупе. При рождении ребенок воспринимает мир остро и ярко, именно потому, что не сформировалась еще защитная оболочка, та самая скорлупа, которая закрывает его от негативного воздействия. Но ведь и от позитивного тоже — закрывает.

И воздействовать человек потом ни на что не может, как цыпленок не может клюнуть, находясь внутри яйца.

Обычно цыплята вылупляются сами. Или — не вылупляются.

Люди тоже или открываются миру под воздействием каких-то внешних факторов, или не открываются. Но есть и третий вариант. Как тот же цыпленок, который пробивает клювом даже не дырочку, а просто — надламывает изнутри скорлупу, а выбраться-то не может. И нет знает куда, и как, и силенок не хватает, все ведь на инстинктах…

Вот, оба врача такими «цыплятами» и казались. Вроде бы и пытались, и ломились, а как, куда… нет, не знали.

И можно было им самую чуточку помочь. Вот капельку. Дальше они и сами справятся. Если на то пошло, Владислав и так проснулся бы. Поделал бы годик-другой упражнения, и скорлупа бы треснула. Но это время, время… почему бы ей чуточку не ускорить процесс? Не помочь двум хорошим людям? Ведь правда, если бы они умели видеть, как Салея… хотя бы, как Таня, они бы могли определить болезнь раньше, могли бы помочь своими средствами. И были бы счастливы и тому!

Салея подумала, это потому, что они неравнодушны к человеческой боли. Врачи ведь тоже разные. Есть и те, которым наплевать, они преотлично себя в скорлупе чувствуют, платили бы деньги. А есть те, кто приходит и горит на работе. Только вот первым и живется легче, и кушается вкуснее, и в семьях у них достаток. А вторым всегда очень-очень сложно. Вот и выбирают люди, что попроще.

Владислав касался тонких пальцев девушки не без внутреннего трепета.

Геннадий — равнодушно и спокойно. Не ожидал он ничего такого. А такое — получилось.

Ровно на долю секунды ладонь в его руке вдруг налилась жаром, полыхнула таким огнем, словно он не руку держал, а уголь раскаленный. А потом мгновенно заледенела, да так, что холод до плеча пробежал. И — потяжелела. Словно руку Геннадия сдавили в каменном кольце, и сейчас пальцы расплющат, хотя касалась Салея его ладони едва-едва….

В глазах от неожиданности поплыли круги, или…

Не круги?

Просто все, совершенно все, виделось теперь иначе. И у каждого живого существа был свой ореол вокруг. Даже над травяной клумбой он был — зеленоватый, невысокий, ровный такой…

Таня смотрелась смесью белого, зеленого, голубого, золотистого цветов. Причем зеленый сейчас пронизывал всю ее ауру, словно кровеносная система.

Владислав — более яркие тона, белый, синий, почему-то коричневый, два алых пятнышка, совсем небольших… в районе легких. Но это и понятно, он же курит. И если не прекратит — будет у него рак. Гена это четко понял, словно кто-то на ухо шепнул. Пока это просто источник воспалений, бронхитов, прочих болячек, но во что он потом переродится?

Салея…

Геннадий перевел на нее взгляд — и зажмурился. Такой неистовой зеленью полыхнуло на него, такой яркой и искристой глубиной, что смотреть дальше было нельзя.

Кто бы… что бы ни стояло рядом с ним… это — не человек. Такого у людей не бывает.

Но тогда…

Рука упала, освобожденная. Геннадий сделал шаг назад, пошатнулся, сел на клумбу, которую только что рассматривал.

— Ты… вы… Бог?

Салея покачала головой, отпуская и Владислава.

— Нет. Я не Бог. Я его ребенок, равно, как и вы — дети Бога. Только в вас кровь спит, а во мне проснулась.

Мужчина, который сейчас выглядел так, словно его по голове пыльным мешком прибили, дернулся всем телом.

— П-проснулась… и м-мы так же?

— Да. Вы тоже так сможете. Только не сразу. И заниматься надо будет.

Геннадий закивал.

Заниматься? Учиться? Развиваться?

Да хоть что, только дайте, ДАЙТЕ!!!

Ольга Алексеевна Углова, мать Тани, чувствовала себя странно.

А как тут будешь себя ощущать, если НЕ ЗАБИРАЕТ⁉

Выпила? Не зашло.

Покурила? Только что раскашлялась.

Устроиться с каким-нибудь мужиком? Таких вариантов у нее давно не возникало. То есть, когда она выпьет, ей было все рано, и где, и кем, и что с ней делают. А сейчас… попробовала. Но удовольствия-то никакого!

Она не знала, но Салея чуточку перестаралась. Убирала удовольствие от алкоголя, но отрезалось и все остальное. От табака, от мужчин, от наркотиков… хоть бы Оляшка и героин сейчас себе вколола, все равно не забралО бы.

И что дальше делать?

Раньше все было просто.

Выпила, получила кратковременный кайф — и упала. То есть улетела. Потом проснулась, поискала деньги на новую выпивку, и мир снова окрасился в розовые, голубые, искристые тона. И жизнь стала приятной, и мужчины вокруг — обаятельными.

А сейчас что?

И холодно, и под мостом мокро, и от мужика воняет, и удовольствия никакого…

А делать-то что?

ПропитЫе мозги ворочались с тяжким скрежетом. Не привыкла Оляшка думать над своей жизнью, да и вообще думать не привыкла. Порхать в поисках удовольствий оно гораздо легче. А делать-то дальше что?

Куда-то идти?

Чем-то заниматься?

А куда? А чем? Ничего не понять. И ничего пока не придумывается. Единственное, до чего додумалась Оляшка… сходить к матери. А что?

Там-то и примут, и помоют, и покормят… наверное. Они ж обязаны! В этом Оляшка даже и не сомневалась. Ни минуточки. Вот, сейчас посидит немножко, а потом встанет и пойдет!

Вот!

— Пап… это была королева?

— Да.

Элран поправлялся. Уже почти и следа не осталось от страшных ожогов, и кушать он мог нормально, и вставал, и ходил, и даже упражнения делать порывался.

Физически парень был почти в порядке.

А вот душевное его состояние…

День за днем Элран просто уничтожал себя. Не мог он простить смерти Шавеля.

Шавель — Щавель… такой же легкий, беззащитный, такой же наивный… это Элран должен был все предусмотреть! Должен был понять.

Должен…

Он старше, он умнее, он знает… знал, что Вель, занимаясь своими опытами, теряет всякое чувство реальности. И не предусмотрел.

Не остановил, не подумал, не помог…

Смерть Веля — его вина.

Старейшина Мирил видел, что творится с сыном, но полагал, что разговаривать с ним еще рано. Мальчишка же…

Глупый, бестолковый мальчишка, как и все его приятели. Все им кажется, что они сейчас одной левой дракона за хвост, одной правой крейсер об метеорит, что ногой махнут — ша-эмо разлетятся…

И думают они, что бессмертны, и не понимают ничего ни о своей, ни о чужой жизни.

Нет, не понимают…

А она короткая, она конечная. И сам пропадешь, и друзей подведешь.

Старейшина Мирил понимал, что может погибнуть дерево. Но тогда из семян поднимется новый лес.

А как быть, если выжигают семена? Вот этих? Молодых, зеленую поросль? То-то и оно…