– Казимир?

– Ну? – Инженер широко зевнул и попытался устроиться поудобнее на своем лежаке.

– Как Глаша с Кириллом? Вы что-нибудь знаете о них?

– Живы и здоровы, низко кланяются тебе. Они сейчас в Шуе. Кирилл выучился на слесаря, устроился на ткацкую фабрику наладчиком. Глаша окончила курсы медсестер, сейчас работает в госпитале сестрой милосердия. Да, ведь и Кирилла весной должны призвать, так что вместе литовскую грязь сапогами месить будете. Они славные ребята, оба подпольщики, революционеры. Отчаянные головы, надо сказать. Видел бы, как Глафира листовки распространяет – раненым под подушку кладет.

«Ну и здорово, – подумал Николай, – что хоть у них все в порядке».

– Хочешь, адрес дам, письмо напишешь.

– Конечно! – горячо воскликнул юноша.

Такого подарка он и не ожидал.

– На, держи! – Колоссовский протянул ему скомканный листок. – И помни о военной цензуре. Крамольные мысли бумаге доверять не стоит.

Далее их разговор протекал неспешно. Вспоминали общих знакомых, делились впечатлениями. Инженер поведал, что в губернском городе С. еще в прошедшем году удалось-таки пустить первую трамвайную ветку, что для Николая, живо интересующегося всеми техническими новинками, стало приятной новостью. Доктор Белавин стал невыносимым резонером, убежденным, что только проигрыш в войне и приход немцев наведет в этой стране хоть какое-то подобие порядка. Он отчаянно ругал всех: и царя, и Думу, и генералов, и революционеров. На почве скептического отношения к действительности он в последнее время здорово сблизился с Клавдией Игоревной и частенько захаживал к ней, ибо ругать и одновременно рефлектировать вдвоем оказалось значительно приятнее, чем в одиночку. Яблоков по-прежнему директорствует в реальном, в экспедиции минувшим летом опять ничего не нашел, утверждает, что «не там искали». Списался с учеными мужами из Москвы и на лето опять собрался в поля, но куда, не сообщает, а ходит, напустив таинственности. И вообще, ведет себя крайне загадочно, как будто хочет рассказать, но не смеет какую-то тайну.

Постепенно беседа затихала. Инженер, утомленный напряженным днем, начинал засыпать, когда вопрос Николая, который он ждал весь вечер, все-таки застал его врасплох.

– Казимир, а почему ты, рассказывая про всех знакомых, ни словом не обмолвился о моей семье? Что-нибудь случилось?

Колоссовский вздохнул, пошевелился на своем лежаке и как-бы нехотя пробормотал:

– Трудно отвечать, Коля. Я ждал этого вопроса и боялся. Но ты парень взрослый, поймешь. Плохо, все плохо. Алексея же с началом войны в армию призвали. Летом минувшего года в разгар немецкого наступления он пропал без вести. Сгинул где-то в пинских болотах.

У Николая перехватило дыхание и стало трудно дышать. Еще одна смерть! Казалось, что с началом войны к ним можно было бы привыкнуть, но одно дело, когда тысячами гибнут хоть и соотечественники, но чужие люди, совсем иное – смерть близкого и родного человека.

– Может, плен? – едва теплилась робкая надежда.

– Все может быть. Среди раненых и погибших не числится, это кого собрать успели…

Поплакать бы, а не плачется, Только и остается молча скорбеть. Алексей был Коле по-настоящему близок, в отличие от нелюдимого и угрюмого старшего брата Ивана, которому уже давно за сорок. Николай вспомнил племянников-близняток, Мишутку и Андрейку, светловолосых озорников, с которыми он любил играть в их детские игры, и свою невестку Катерину, милую сердечную женщину, с которой он всегда по-доброму ладил. Да что это за проклятье такое, что вокруг него всегда образуется пустота? Уходят самые близкие и дорогие люди!

– А что с Катериной и детьми? – глухо спросил он. – А кузня как же?

Колоссовский опять вздохнул, понимая, что происходит у Николая в душе, да чем он мог помочь?

– Кузня хиреть стала уже с тех пор, когда вы с Кириллом драпака дали, а война ее окончательно добила. Перед уходом на фронт Алексей сам загасил в горне огонь и, прощаясь, в последний раз ударил по наковальне. Катерину с детьми отвез в Васильевку, к Георгию Никитовичу. Там сейчас все семейство и обитает. Пока не бедствуют. Да что кузня, Николай! Знал бы ты, какие дела в тылу творятся. Поставщики миллионные барыши получают, а с промышленностью полный раздрай. Не одна кузня стоит, парализованы целые отрасли, крестьяне сеять не хотят, все равно отберут, площадь посевов уменьшается. Если в ближайшие год-два ничего не произойдет, наступит полный развал. С такими правителями не то что войну выиграть – Россию не сохранить.

Огромная империя пропадала, и, казалось, уже не было сил удержать ее. Шестнадцатый год оказался годом несбывшихся надежд и упущенных возможностей. В то время как немцы и французы с англичанами устилали своими косточками поля под Верденом и на Сомме [11], обескровленная и изможденная прошлогодним отступлением русская армия получила столь необходимую передышку. Едва обучив и вооружив поставленных под ружье мужиков, к лету она вновь перешла в атаку. И вновь русский солдат карабкался на карпатские кручи, вновь шел вперед сквозь полесские леса, вытаскивая свои сапоги из чавкающей жижи мазурских болот. Когда истомленное русское войско одолело врага в Галиции и русский солдат опять поставил свой сапог на горы Карпатские, сил дальше идти уже не было. Взяли Луцк, но не одолели Львова. А под Барановичами и вовсе не смогли перемочь немца, потеряв при этом восемьдесят тысяч мужиков. Благоприятный момент закончить войну одним ударом был упущен.

Опять потянулись вглубь России санитарные эшелоны с ранеными и длинные колонны пленных. Хозяйство России было надорвано военными расходами, в стране нарастали хаос и анархия. Император Николай ощущал, что подле него образуется глухая стена между подданными и его персоной. Депутаты неистовствовали и требовали ответственного правительства, придворные плели интриги и заговоры, генералы с иронией пересмеивались у него за спиной. Он кожей чувствовал пустоту вокруг него. Он остался один!

В воскресный день января тысяча девятьсот семнадцатого года земский статистик города Минска Михаил Александрович Михайлов [12] на службу в комитет Западного фронта Всероссийского земского союза не пошел. Верный своей многолетней практике, он тщательно сделал утреннюю гимнастику, помассировал поврежденный казаками при аресте мениск, после утреннего чаепития уселся в свое любимое кресло и, предвкушая несколько приятых часов, взял в руки присланные по его просьбе материалы о действиях фельдмаршала Ласси [13] по завоеванию Крыма. Хоть он не был кадровым военным, однако, военное дело любил, а военная история и вовсе была его страстью. Пусть подпольная работа отнимает много времени и сил, Михайлов взял за правило хоть час в день, да посвящать изучению военной премудрости. Он много читал по военной истории, а затем сам проигрывал в уме все замечательные битвы и целые компании.

Только Михаил Александрович углубился в жизнеописание знаменитого петровского полководца, как в дверь постучали. В дверь вошел молодцеватый, крепко сложенный драгунский корнет с двумя Георгиевскими крестами на груди. Едва пробивающиеся усы на красном от мороза лице были подернуты инеем. Потопав сапогами и стряхнув снег с бекеши, юноша снял папаху и произнес слова пароля:

– Здравствуйте, мне сестра подсказала, что по этому адресу дают уроки французского.

– Вы ошиблись, здесь преподают только немецкий, уроки французского – в соседнем доме, – условленным образом ответил Михайлов.

– Ну, здравствуйте, товарищ Арсений, – совершенно с другой интонацией, как своего, вторично поприветствовал военный. – А меня кличут товарищ Неваляшка.