— А это что такое?! — Брезгливо изумился Мойша Зиберович.

— Это трехмерная проекция пятимерного кукиша. — Хакер был доволен скорым решением головоломки.

— И это все завещание?

— Усе как есть.

— И что сие значит?

— Что значит! Что значит! — Обкурено и визгливо рассмеялся криминальный господин специалист. — Дулю он вам оставил, а не наследство. Ха-ха-хи! Дулю! Хи-хи-ха! Нахер, дулю! Наследство — нахер, дулю!

Этим разом Гильдгардцы приехали в Кролико-Предтеченскую обитель тихо, без торжественности, как говорил Сигмонд — в рабочем порядке. Конечно, вовсе избежать церемоний никак не выходило — титул витязя Небесного Кролика обязывал. Поэтому обменялись с первосвятейшим друидом Ингельдотом велеречивыми приветствиями, Многочисленной пастве, к ее нескончаемой радости, кроличью лапку показали, кратко в храме на службе поприсутствовали. Ингельдот, он рад бы еще с витязем перед прихожанами посвященнодействовать, надо ведь, как-то посрамление, нанесенное обители наглым явлением черного Локки смыть. Да видел, что тяготит витязя вся эта мишура. Понимал, приехал тот не за почестями, не лясы точить, не вина на пирах пить. По делу пожаловал. Какое такое дело у Сигмонда, того Ингельдот не ведал, да нутром чуял — быть им с витязем союзниками. И союзниками не только Зверем-Кроликом повязанными, но причинами куда более глубокими, таинствами вселенскими.

Недавнее страшное пришествие Локки, та беда, что с Ангелом Небесным приключилась, ужасала первосвятейшего. Страшил теперь его храмовый алтарь. Хоть и являлся на нем волшебный Зверь-Кролик, основа благопроцветания святой обители, залог Ингельдотова счастливого достатка, да больно, теперь, увы, казался этот залог ненадежным. Чувствовал, за алтарем скрываются страшные тайны, жуткая, непонятная мощь, многократно слабые друидовы силы превосходящая. Всякий день с содроганием ожидал — что явит ему эта мощь? Не сметет ли однажды все им созданное в трясину Гнилого Болота?

Такое иной раз по ночам мерещилось, что участь сирого эпитимца у грозного отца игумена, казалась малой карой. Аббат, тот хоть непреклонен в грехоненависте, сердце свое держит в строгости. Но не бессердечен же совершенно, все-ж человек живой.

А тут за алтарем силы демонические, нелюдские. Вдруг возьмут, да обратят брата Ингельдота в мерина. Достанется он мужику скрадерному, прижимистому, злющему. Будет на Ингельдоте землю пахать, камни тяжелые возить, кормить сеном скупо, бить кнутом нещадно. А изработается Ингельдот-мерин, сведет его мужик на живодерню. Образ кобылы вдовициной, всевечной укоризной, воочию вставал перед первосвятейшим. Стоит кляча, голову склонив, хвост свесив. И грустными глазами, эдак проникновенно, смотрит. — Ну что, брат Ингельдот, — говорит, — уварил, из старых моих костей, студень, обогатился ли тем? — И крупная, горькая слеза скатывается по сивой морде лошадиной.

А может, мнилось ночными кошмарами, заволокут демоны в края пустые, безнебесные, кинут одинокого среди душ удохлых. Что ему живому с мертвецами делать? Страхом волосы шевелились на друидовой головушке. И от того шевеления и вовсе жуткое марилось. Грызут его, нагого и страждущего, злобливые бестии, тело когтят, нутренности выворачивают, кости дробят. А он все никак умереть не сподобится, опять плотью страдающей обрастает для горших мук запредельных.

От того радовал приезд Сигмонда. Если кто и мог сейчас помочь, грядущую беду отвесть, то только один витязь Небесного Кролика. Вот и надлежит витязя слушать, во всем ему покоряться, никак не перечить. Волей-неволей, а быстрехонько, повел его Ингельдот в палаты, оставив ведение службы на верных, пока еще, первозванных.

В хоромах, первым делом, навестили Ангела Небесного. Грустно смотрел Сигмонд на земляка, которому невольным своим вмешательством принес столько неприятностей. Ангел Небесный, уже в весе набрав, не парил под потолком, лежал на кровати. Две пышнотелые служанки прислуживали немощному. Сам немощный надувал щеки, пускал пузыри и пустомысленно улыбался гостям.

Гильда, видя такое, сердобольно всплеснула руками. За грудь схватилась.

— Ох, горюшко! Ой беда неизбывная!

За ней последом заголосили дворовые девки. Вдовица слезу пустила. Малыш, подойдя к ложу, рылом в бок болезного ткнулся, жалобно повизгивая. А болезный, казалось, признал своего сотрапезника верного, руку из под простыней выпростал, гладит за ухом. Сигмонд к кровати подошел. Положил ладонь на широкое, некогда могучее плечо, горько головой покачал, нахмурился.

— Это что же они с тобой, Виктор Петрович, сделали? Крепись, браток, выздоравливай.

Браток опять слюни попустил, и, на удивление ясно, к тому же, на древневаряжском, громко произнес: — Здоров будь. Снеди. Вина. Бабу. — И уже по-ангельскики, — Ech, blin!

— О! — Возрадовался Сигмонд. — Жить будет, раз такие желания высказывает. Мужик он здоровый, авось оклимается.

— Помогай благостный Бугх! — Хором продолжили все ноддовцы.

— А теперь, — отойдя от кровати обратился Сигмонд к Ингельдоту, — пойдем, разговор есть.

Пошли разговор разговаривать. Хотела было и вдовица в этом разговоре свое слово иметь, да витязь воспротивился. — Дело, — говорит, — серьезное, военная тайна.

Гильда, хоть и никто ее от разговора не отлучал, да чтоб хозяйку не обидеть, сама вызвалась, предложила вдовице, пока мужчины о делах баить будут, пойти хозяйство осмотреть. Ингельдотова подруга, таким оборотом осталась, признательна Гильде за находчивость, за то, что честь ее хозяйскую сохранила, достоинство уберегла. Повела гостью под руку показывать закрома богатые, мастеровых умелых, животных ухоженных. Все верно, мужчины о войне, женщины о хозяйстве. Каждому своя забота.

Покуда Гильда с вдовицей богатства обительские оглядывали, Сигмонд с Ингельдотом расположились в рабочей келье первосвятейшего, правда не часто им пользуемой. Велели страже их не тревожить, никого не допускать. Дверь крепко накрепко заперли, сели за стол друг против друга.

Помолчали. Витязь молоко кислое прихлебывает. Ингельдот кваску попивает, и боится и ждет разговора. Да молчалив витязь, не тороплив. Закурил, задумчиво стены оглядывает.

Страшится Ингельдот слова Сигмондова. Страшит его кара за грехи, но и чается благую весть, утешение и освобождение от витязя принять. Помнит, как немногими словами, в трактире говоренными, способствовал вознесению Свинячьего Лыча к теперешней славе. Может и единым своим словом, одним движением сбросить вниз в гиену тленную, лишить всех благ мирских, всех загробных блаженств.

А витязь ни гугу. Оглядел одноцветные стены, пустым своим взглядом на Ингельдота уставился. Не вынес первосвятейший хлада витязевого взора, глаза потупил.

Да, точно ли, плотский человек перед ним? Или верна молва людская что рожден витязь стылой полуночной зарей от месяца-хладоносца, что повивали его росы вечерние, а облак небесный баюкал его в просторах необъятных?

Не ладно было Ингельдоту. Нынче вовсе дурно сделалось То горячий пот со лба рукавом отирает. Жарко, словно распяли его на гридироне над угольями пламенными. То рясу плотно запахивает, дрожит, трясется, словно, нежданно, посреди лета, вьюжный ветер в окно задул, зимней стужей келью наполнил. Не стерпел более Ингельдот, весь зад о лавку изъелозил.

— Дык, таки делы у нас в монастыре, — запинаясь, косноязычно начал:

— Дык, беда с нашим Ангелом Небесным приключилась.

— Это еще не беда. Дальше хуже будет.

— Да то мне ведомо. Научи, благодетель, как дальше животеть? Силушки более нету, весь измаялся, беды горшей ожидаючи. Поведай мне, неученому, что это за напасти такие.

— Поведать то я тебе могу, Да смысла в том не вижу. Все равно не поймешь.

— Да куда мне, батюшка, супротив твоей учености. Тут сказу нетути. На все воля твоя. Да только, что делать научи. По гроб жизни благодарен буду.

— Научу, вот только не знаю, рад ли будешь этой науке.

— Рад, милостивец, рад.

— Надо эти нуль транспортировки прекратить, заглушить твой алтарь. Только так можно будет прервать транзит между континуумами. Ни к чему хорошему привести он не может.