Петр. Я видел его рисунки, где он сам себя рисовал. Мне понравилось, как он в зеркале отражается, когда рисует голую модель.

Валентина. Да, они очень забавны.

Пауза.

А его работа с цветом?..У него такие поразительные цвета. Говорят: а почему тут лицо синее? Модерн, наверное. Но это не так. Каждый цвет зависит от того, что находится рядом. Один тон — это просто цвет. А два тона — это уже аккорд, гамма; это — жизнь. (Ненадолго отворачивается, погруженная в свои мысли). То же самое с человеческим телом. Ни одна линия не существует сама по себе. Объем можно создать только из совокупности линий. Матисс говорил, что на человека нужно смотреть глазами архитектора. Ноги — это мост. Руки — будто жернова из глины. Предплечья — канаты; их можно так же завязывать и перекручивать. Когда рисуешь голову, никогда не забывать про уши. Все части должны быть подогнаны друг к другу. Они все очень разные, но только из их совокупности создается целостная картина. Дерево похоже на человеческое тело. А тело — на храм. (Улыбается). У него всегда были очень красивые натурщицы. Порой он работал с одной и той же по несколько лет. Никто не умел рисовать тело лучше него! Линии женского живота… укромные уголки… несколько завитков… Да, он умел заставить думать о постели! И в то же время, по его собственным словам, во время работы он раздевал и одевал женщин так, будто просто переставлял цветы в вазе.

Пауза.

Он очень любил ездить в горы. Говорил, что когда устает, то только там ему удается отдыхать по-настоящему — потому что горы невозможно рисовать! Даже одну гору нельзя нарисовать. Масштаб всегда будет неверным.

Петр. Интересно.

Валентина смотрит на него и неожиданно возвращается к ответу на его изначальный вопрос.

Валентина. А что касается преподавания, то конечно, он это делал очень вдохновенно. Но это было, как если бы Шекспир начал учить писательству. Матисс давал тебе идею. А потом ты сам брал кисть и оставался лицом к лицу со своим талантом.

Петр. И что, наступало разочарование?

Валентина. Не всегда. Только… как бы это выразить? Тут дело в другом. Говорить легко. А уж Матисс-то умел говорить! Но передать свою гениальность — это совсем другое.

Петр хмурится.

Петр. Вас это не угнетало?

Валентина. Нет. Я продолжала рисовать, хотя отдавала себе отчет в своих возможностях. Я продолжала рисовать усилием воли.

Петр. Усилием воли?

Валентина. Да.

Петр. Как странно.

Валентина. Что странно?

Петр. Вчера вечером Соня выразилась этими же самыми словами: «усилием воли».

Валентина. Да, она и мне так сказала. (Смотрит на него какое-то время). Матисс преподавал несколько лет, а потом отправился путешествовать. В Италию, Алжир, Танжер… К тому времени он был уже очень знаменит. Даже подарил одну из своих картин Пикассо. А друзья Пикассо, которые все были злобными идиотами, использовали ее как мишень для метания дротиков. Но это неважно. Матисс уже создал себе имя. Купил дом под Парижем, в Кламаре. Над ним смеялись из-за огромной ванной комнаты на первом этаже. Говорили, это все оттого, что он слишком много общается с американцами. Зациклился на личной гигиене! Но это было все неправда. Матисс и так всегда был очень опрятным. (Улыбается). Я бывала в том доме несколько раз. Мадам Матисс обычно готовила сама. Она подавала лучшего в Европе тушеного зайца! А к нему вино — Рансио, похожее на Мадеру. Прекрасное вино, хотя и тяжелое. Никогда с тех пор его не пила.

Петр. Я такого не знаю.

Валентина. Много лет спустя он оказался в Берлине на выставке своих работ. Там его ожидал лавровый венок совершенно неимоверных размеров с надписью «Анри Матиссу, дорогому мэтру…» или что-то там еще. Он тогда спросил: «Почему вы мне дарите этот венок? Я же еще не умер». А его жена оторвала листочек, попробовала на вкус и сказала: «Зато из него выйдет отличный суп!»

Пауза.

Петр. Да, смешно.

Валентина. Все складывается в единую картину. Как бы вам объяснить… Я не поддерживала с ним связи. По-моему, никто из наших с ним с тех пор не общался. Он просто выпал из наших жизней. И, тем не менее, когда бы я ни слышала историй о нем, все совпадает! Все это очень «про него».

Петр. Да, судя по вашим рассказам, так и есть.

Валентина. Я видела его фотографии, когда он умирал. Он рисовал на стенах кистью, привязанной к длинной палке — был слишком слаб, чтобы оторвать голову от подушек. И я знала этого человека пятьдесят лет назад! (Улыбается). В своей жизни он отказался всего лишь от одной маленькой — совсем ничтожной! — детали. От любви. Он говорил мне, что слишком для этого занят. То есть, чтобы по-настоящему задуматься о любви. Познать ее. Он говорил, у него на это нет времени.

Петр. По-моему, это очень странно.

Валентина. Однажды американская журналистка спросила, сколько у него детей. Он сказал — четверо. А как их зовут? «Давайте посмотрим», ответил он. «Маргарита, потом Жан и еще Пьер». Потом вдруг сказал: «Нет, у меня же трое детей».

Петр. Но разве это не…

Валентина. Что?

Петр. Это же простая черствость!

Валентина. А по-моему, это замечательно!

Петр. Почему?

Валентина. Он знал, что для него в жизни главное.

Петр улыбается.

Петр. Это как-то не по-людски.

Валентина. Нет, он любил свою семью. Он нарисовал их лица над своей кроватью. Он жаловался, что плохо спал по ночам, но ему всегда становилось легче, когда он представлял лица внуков. И тогда он нарисовал их на потолке. Говорил, что так ему «менее одиноко».

Петр. Интересно, а им каково было от этой его отстраненности?

Валентина. Какое это имеет значение?…Маргариту пытали гестаповцы — она была участницей Сопротивления. Когда она вернулась домой, он потом не мог рисовать две недели. Бросил картину, над которой тогда работал. Боль дочери была его болью. Он страдал. Но он не стал впускать в себя эту муку — просто не позволил себе. И потом продолжал рисовать, как ни в чем не бывало.

Пауза.

Петр. А вы?

Валентина. Что я?

Петр. Вы были такая же дисциплинированная?

Валентина. Ну что вы, нет. Я растратила свое время. Меня хватало только на любовь и ничего больше. По крайней мере, так было вплоть до двадцатых годов.

Петр. Соня говорила… (Запинается).

Валентина. Что говорила?

Петр. Она говорила, что… вы почему-то решили вернуться домой.

Валентина. Да, верно. (Выжидает). А что еще она говорила?

Петр. Больше ничего, просто… она говорила, что вам не обязательно было возвращаться.

Валентина. Да, правда. Это было мое собственное решение.

Пауза. Петр выжидает.

Я не слишком хорошо знала Матисса. Но я его понимала, я чувствовала то, что называют его «почерком». Мне очень нравится это выражение. Вы знаете, что это значит?

Петр. Нет.

Валентина. Это специальный термин. Его невозможно определить. Это даже не манера, это нечто более емкое. Как дух.

Она смотрит на Петра какое-то время. Возвращается Софья. Она молча входит с чайником и чашками на подносе и проходит вокруг сцены.