И эти бременские как почуяли. Остановились на момент, потом как рванут — быстрей, быстрей, прямо взвились штопором, смычков не видать! И вдруг раз — и амба!

И со всех сторон: «Браво! Бис!» Все хлопают. И Юрка от грохота проснулся, подскочил.

— Старшина! — кричит. — Отпусти руки!..

И — в слезы! Видать, страшное приснилось ему. Еще хорошо, в шуме не разобрал никто. Я его в бок: очухайся. Юра! А он со сна не соображает ничего, только слезы по лицу размазывает. Как я его на антракт из зала выволок — не помню. Спустились с ним вниз, где курилка.

Я к стенке его приставил, а он все всхлипывает.

— Ай, елки! — говорит. — Ну елки, а?!

Я его отвлечь пытаюсь.

— На, — говорю, — Юр, покури!

И папиросу ему в зубы сунул.

И тут вдруг эта подходит, ну, которая со мной сидела. На Юру поглядела и говорит:

— Да-да, — говорит. — Понимаю. Я тоже не могла сдержать слез. Особенно вторая часть. Закроешь глаза — и как волшебный фонарик в ночи, правда?

А этот стоит, весь в слезах, из носу дым валит.

И тут, вижу, появляется Коля. И робко так вдоль стеночки к нам направляется. Ну та Колин фонарь увидала — про свой забыла, пошла в другое место курить.

А Бетховен шага за два встал, на нас глядеть боится.

Я Юре говорю:

— Успокойся, Юр, не расстраивайся, Мы ж сюда ради друга нашего пришли. Ради товарища Коли

А Коля потоптался, потоптался, потом все же подходит и так это неуверенно говорит:

— Тут, это… На второе отделение вроде необязательно… Я узнавал…

Я Юре говорю:

— Видишь, Юр. У товарища Коли организм с одного отделения в себя пришел. Это ж главное. Юра. А нам с тобой чего — у нас еще семнадцать копеек.

Тут звонки дали, народ в зал устремился, на второе отделение. Ну и мы с Юрой устремились — на улицу. Идем, а Колька тоже идет, но на расстоянии. Опасался — чего мы ему сделаем.

Возле дома Юра вдруг встал, ногой топнул и говорит:

— Ну, елки, а? Вот елки, скажи?!

Я говорю:

— Ничего, Юр, не бери в голову. Прорвемся.

А Коле говорю:

— Я тебя предупреждать больше не буду. Но если у тебя еще хоть раз организм сбесится — ты лучше с этого дома съезжай.

Ну, Коля, конечно, обрадовался, что мы его простили, и говорит:

— Так как насчет общаги, мужики? Может, займем у кого и сходим?

Юра только поглядел на него. А я говорю:

— Чего в общагу-то, Коль? Ну чего там, в общаге? Домой пойду. Спать буду.

И пошел домой.

Долго спал. До вечера. А потом опять заснул. И во сне все мысли разные снились. Про Надьку, и про шарагу нашу, и про Кольку, и про Вивальди этого. Чего, правда, он такое грустное сочинял? Хотя, может, во втором отделении веселей было. Хотя вряд ли, конечно.

Короче, сгорел выходной.

1985

Когда теперь меня спрашивают, что главное для актера кино, я отвечаю: найти себя. А чтобы найти — искать, а искать — значит, пробовать. Вернее — пробоваться… Ах! Бели бы вы знали, что это такое, когда режиссер впервые говорит тебе: «Я хочу попробовать вас на главную роль!» Да, он так и сказал! Он сказал: «Правда, придется попробовать еще трех актрис, но это для Проформы, чтобы худсовет мог сделать вид, что они там что-то решают… Но снимать я буду только вас!» У меня даже глаз задергался! От волнения у меня всегда… А тогда — я была настолько наивна! Я же не знала тогда, что человечество делится на две половины: на честных людей и режиссеров… Это потом я выяснила, что каждой из тех трех он тоже сказал, что снимать будет только ее. Так что каждая из нас была за себя спокойна. И режиссер был спокоен — он с самого начала знал, что снимать будет только свою жену..

Теперь — если кто не знает, что такое пробы. Это значит — снимают какой-то эпизод будущего фильма с разными актерами, чтобы потом сравнить и взять того, кто хуже. Причем, если речь идет о главной героине, то — сто процентов — на пробах будут снимать любовную сцену. Моя сцена была такая: я признавалась главному герою, что люблю его. Он говорил, что любит другую. Я должна была зарыдать, потом крикнуть: «Подлец!» — и дать ему пощечину. Очень жизненно. Режиссер сказал: мне репетировать некогда, найдите партнера и порепетируйте сами.

Я репетировала дома. Партнером был мамин муж. Я его не выносила. И как только мама могла?..

Я с ненавистью глядела ему прямо в глаза и говорила: «Я вас люблю!» Он меня очень боялся. Он съеживался и, запинаясь, бормотал, что любит другую. Я рыдала так, «то в стену стучали соседи. Потом кричала: «Подлец!» и с наслаждением отвешивала пощечину. После каждой репетиции он шел на кухню отдышаться. Там тихо плакала мама. Она считала себя виноватой перед нами обоими.

В общем, мне казалось, к пробам я готова. Но когда узнала, кто будет моим настоящим партнером… У меня задергались сразу оба глаза… Это был не просто известный… Это был… Ну, в общем, на площадке у меня от ужаса пропали слезы. Уж я и на «юпитер» смотрела, чуть не ослепла, и щипала себя за бедро — потом были жуткие синяки — ничего! Ни слезинки! А уж когда дошло до пощечины… Дубль, второй, третий — не могу! Режиссер орет: «Да пойми! Он же тебя унизил! Он же любовь твою предал! Он же гад! Неужели ты гаду по морде дать не можешь?!»

Я и так уже ничего не соображаю, а после этого у меня еще и горло перехватило. Ну, снова начали. И вместо «Я вас люблю» у меня вышло какое-то «Яй-юй-ююю…» Ну, тут партнер не выдержал. И режиссеру сказал, что он тоже любит кое-что. Например, чтобы с ним пробовались нормальные артистки, а не что-то икающее, мигающее и хрипящее… Я в таком шоке была, даже не сразу поняла, о ком это он… Зато когда до меня дошло… На нервной почве все получилось — и крик, и слезы!.. А уж что касается пощечины… В общем, сниматься он смог только через неделю…

Господи! Если б вы только знали, что это такое — провалить пробы!.. Как я плакала! Мама не спала ночей. Мамин муж ходил на цыпочках — считал, что это он виноват, плохо репетировал… И все же в глубине души я не теряла веры! Не может быть! Пробьюсь! Пусть не главная, пусть просто роль… Ничего-ничего, еще заметят! Оказалось — уже заметили. Вскоре после той пощечины ко мне подошел другой режиссер и сказал: «Не расстраивайся. Я был на пробах. Я все видел. Эти ослы не поняли, что у тебя взрывной темперамент. Снимать тебя буду я. Но у меня условие. Чисто творческое. Во время подготовительного периода я должен познакомиться с исполнителем как можно ближе. Только при этом условии я смогу полностью раскрыть твой талант. Ты меня понимаешь?» Чего же тут было не понять? Я ему сразу сказала, что при этом условии у меня каждый сможет открыть талант. Может, даже гений. И пусть он поищет другую дуру. Надо сказать, другую дуру он нашел моментально. А я осталась со своим умом — но без роли…

Я была на грани! Я целыми днями молила бога: «Господи, если ты есть, придумай что-нибудь! Пусть не роль, пусть эпизод! Я согласна на все! Услышь меня, господи!»

Но бог не услышал. Зато откликнулся аллах — мне позвонили с «Узбекфильма». Видно, там тоже уже прослышали о моем взрывном темпераменте. Это была картина о разгроме банды басмачей. И режиссер придумал, что главаря басмачей должна играть женщина. Это была его находка. Он говорил: «Все будут думать, что он — это он, а он — это она! Такого еще не было, да?» Эпизод был такой. Я, — ну, в смысле, главный басмач обнаруживает проникшего в банду красного разведчика, срывает с него фальшивые усы и допрашивает под пыткой, чтоб тот выдал своих. Очень жизненно.

Я репетировала дома. Красным разведчиком был мамин муж. Я привязывала его к стулу, бегала вокруг с кухонным ножом и кричала: «Байской земли захотел, шакал?!» Мамин муж держался стойко, никого не выдавал, только жалобно поглядывал в сторону кухни. Он был дядька ничего… В Ташкент я прилетела в полной готовности.