Сослуживцы относятся к Дубову по-разному, но в целом неплохо.

Сам Дубов делит сотрудников на две категории. Первые — люди в возрасте, давно тут работают, они никогда не опаздывают, не выпрашивают в долг карандашик или бритву. Другие — в основном, молодежь. Любят покурить в коридоре, стоят да анекдоты травят

В обеденный перерыв Дубов идет в котлетную, что напротив института, съедает котлету и выпивает стакан жидкости под названием кофе с молоком. Потом, если солнышко, стоит на улице с кем-нибудь, например с Петром Петровичем или с Солодовниковым, разговаривает про что-нибудь. А если холодно, то возвращается в отдел, садится за свой стол и до конца обеденного перерыва читает газету. Читает Дубов, начиная с первой страницы. Потом читает вторую, третью и четвертую. Прочитанное запоминает надолго. Наиболее важные международные события обсуждает с сослуживцами. Например, ураган в Японии.

Иногда по отделу проходит сбор денег на подарок кому-нибудь по случаю свадьбы или рождения ребенка. Дубов долго расспрашивает подробности, изучает список сотрудников, которые уже внесли, вносит тоже и при этом как-нибудь шутит. Потом эту шутку несколько раз повторяет с удовольствием.

Изредка Дубова выбирают — страхделегатом, или профоргом, или ответственным за народную дружину. Тогда Дубов становится беспокойнее, говорит громче, острее реагирует на безалаберность молодежи. Потом срок его полномочий кончается, и все входит в норму.

Перед концом рабочего дня Дубов снимает нарукавники, идет в туалет, моет руки с мылом, возвращается в отдел, убирает бумаги в стол, говорит начальнику: «До свиданья, Алексей Алексеевич», — и сотрудникам: «Будьте здоровы», — и выходит на улицу. Если утром жена велела, то заходит в магазин, а если нет — садится в автобус, едет прямо домой.

Дома Дубов обедает — уже по-настоящему: первое, второе, третье. Пообедав, ложится на кушетку и часок спит. Проснувшись, разговаривает с женой. Обсуждает с ней события на своей работе и на ее работе. Потом обсуждает прочитанные в газете международные новости. В кино Дубов ходит нечасто. Попадает обыкновенно на индийские двухсерийные фильмы. Зато смотрит много телевизионных передач. Особенно нравится ему развлекательная программа «А ну-ка, девушки!» Дубов выбирает себе какую-нибудь девушку и за нее болеет.

Из книг Дубов предпочитает военные мемуары. Читает их медленно, тщательно. Потом обсуждает с женой.

На праздники и дни рождения к Дубовым приходят гости. По большей части родственники жены. У самого Дубова родствен ников нет. Детей у них с женой тоже нет. Раньше Дубов жалел, а теперь уже не жалеет.

Гости садятся за стол, едят селедку, салат, соленые грибы, пьют водку, а женщины портвейн, а по телевизору идет «Огонек». Дубов пьет в меру, выпив, веселеет, говорит про политику. Потом вспоминает анекдот, который услыхал на работе. Рассказывает долго, конец перевирает. Потом объясняет смысл анекдота, несколько раз повторяет, смеется. Потом обсуждает последний фильм, что они с женой смотрели. Говорит, что артисты понравились и режиссер вообще хороший. И музыка хорошая. А фильм — так себе. Ни к чему две серии. Лучше бы одна, а то больно долго… Потом разговор переходит на то, что нет порядка. С этим все соглашаются, принимаются рассказывать, где именно нет порядка.

— Захожу вчера в магазин… — начинает родственница жены.

Все слушают, кивают, соглашаются. Дубов тоже кивает. Потом кто-то опять говорит:

— А я вчера прихожу..

И опять все кивают, сочувствуют.

Потом разговор заходит о зарплате. Начинают вспоминать, кого из знакомых повысили, кто много получает, кто по справедливости, а кто зря. Про это говорят долго, до чая.

Во время чая говорят про разное, касаются жилищного вопроса. Кто в кооператив вступил, кто менять собирается. Начинают спорить, какой район в городе лучше. Спорят долго, но потом кто-то скажет: «Всяк кулик свое болото хвалит», и с этим все согласятся.

Потом гости уходят. Дубов помогает жене унести в кухню посуду. Потом, сопя, раздевается, заводит будильник, залезает в постель.

— Хорошие люди, — говорит ему жена про гостей.

Дубов уже не слышит — спит.

Сначала ему ничего не снится. А потом опять возникает тот сон. Война, и он бежит, и в него стреляют, и он кричит, и в него опять стреляют, и он умирает, а потом появляется дикторша Центрального телевидения, и у нее лицо Лиды, когда она еще не была женой Дубова, и она улыбается и машет Дубову, и он к ней идет, идет, а ее уже нет, а он включает телевизор, а телевизор не работает, но он точно знает, что там, за экраном, Лида, и он стучит по экрану, только это уже не экран, а дверь, и она не открывается, а он все стучит, стучит, стучит, а она не открывается…

Утром Дубов просыпается и некоторое время лежит с открытыми глазами.

Жена говорит ему:

— Ты все же лишнего вчера выпил. Уж и кричал во сне, и ворочался. Что снилось-то?

Она идет готовить завтрак.

Дубов встает, подходит к окну. Что-то смутно беспокоит его, что-то такое вроде вспомнить надо, что ли? Только что вспомнить? Про него самого или про что-то другое?

Стоит Дубов, смотрит в окно. «Вот грохочут», — отмечает машинально.

— Ты что? — жена заглядывает в комнату. — Опоздаешь!.

Дубов вздрагивает, отходит от окна, идет на кухню.

«…Дополнительные обязательства приняли труженики рыбохозяйственных предприятий области…»

Дубов сидит, ест. Сперва не слушает, думает о чем-то.

Потом начинает слушать.

1978

«Ну, зачем я иду?» — подумал Катышев и усмехнулся даже, потому что очень хорошо знал зачем, и это «зачем» даже двусмысленным не было, а вполне односмысленным.

Вот он, дом. Старый, крепкий, темный. А перед ним — гастроном маленький, и возле него всегда какие-то мужички неопрятные толкутся. Зашел Катышев в гастроном, постоял перед витриной отдела винного, подумал, что взять — за два тридцать рислинг или портвейн марочный. Взял рислинг, положил в портфель, вышел из магазина. «Надо было портвейн взять», — подумал. «Скотина», — это про себя. Но хотя отчетливо произнеслось внутри него это слово, но по-настоящему скотиной он себя не ощутил, не почувствовал. И это не удивило его, скорее, огорчило привычно. И, усмехаясь, как это он тонко свои эмоции анализирует, Катышев уже сворачивал под арку.

Прошел во двор, а там, у ящиков посудных, опять какие-то мужики соображали, грузчики, что ли, и мимо них прошел Катышев и в угловой подъезд вошел. На лестнице воздух плотный стоял, не перемешивался, и чуял Катышев запах жареной рыбы и еще какие-то запахи. Эти запахи всегда здесь были, сколько Катышев помнил.

А сердце, между прочим, у него все-таки забилось. И хоть ровно он по лестнице поднимался и не быстро, а все равно у двери постоял немного, с дыханием справляясь. Дверь темно-коричневая, широкая. Наверху эмалевый номер стертый. Вдохнул Катышев и кнопку звонка тронул.

За дверью сипло звякнуло. Теперь Катышев уже сильно жалел, что пришел. То есть сильнее, чем до того, как позвонил. И это ему знакомо было — так раньше тоже бывало.

«Дома нет», — подумал Катышев, и с облегчением, и зная, что если нету дома, то он жалеть будет.

Зашуршало за дверью, замок щелкнул, дверь приоткрылась.

Она стояла в дверях и на него смотрела. Ну, ясно, не ожидала она его, конечно, но видел Катышев, что и не удивлялась.

— Это ты? — спросила она.

— Я, — сказал Катышев. — Это я.

— Заходи, — сказала она. — Только я в таком виде…

— Все нормально, — сказал Катышев, входя. — Нормальный вид.

Он обернулся и стал за собой дверь запирать.

— Входи, — сказала она. — Я закрою.

— Валяй, — сказал Катышев бодро. Так бодро, что даже противно ему стало, и про себя он выругался, а потом вдруг решил, что все нормально, чего в самом деле…

Снял плащ, на вешалку повесил, и кепку повесил.