На старте я всегда спокоен. Спокойней всех. Недаром меня зовут Железный Майк — Гонщик Без Нервов.
Ревут моторы. Я иду вторым — рыжий сумел выскочить вперед. Но я хладнокровен и уверен в себе. Каждую микросекунду ощущаю я своим телом. Последний круг — пора! Я выжимаю из машины все, что можно, и еще столько же. Вот я поравнялся с рыжим. Вот я обхожу его — иду первым. Теперь все — теперь достать меня сможет только сам дьявол. Пусть теперь бесится рыжий, пусть бе…
Страшный грохот — и все гаснет. Это рыжий, не сумев обойти меня, таранил мою машину.
Теперь уже я говорю:
— Мы сквитаемся, рыжий, мы сведем счеты.
…Все очень просто. Два кольта и две мишени.
Каждый служит мишенью для другого. Так выясняют отношения настоящие ковбои, когда дорога слишком узка для двоих.
— Мне кажется, — медленно говорю я, — на свете можно отыскать место, где твое присутствие было бы более желательным.
— Возможно, — цедит рыжий сквозь зубы. — Но это только мое дело!
Взлетают кольты!
Он довольно проворен, этот рыжий. То есть, он БЫЛ проворен. Я оказался слишком быстр для него. И слишком точен. Меткий Майк — таково было мое имя. Меткий Майк — Благородное Сердце Прерий.
— Ну, ребята, — обвожу я взглядом собравшихся зевак. — Кто следующий?
Но желающих нет.
Надвинув шляпу на самый лоб, я выхожу из салуна. Я ухожу, оставляя за собой поверженных врагов, раздавленных конкурентов, уничтоженных соперников.
…Дверь закрывается за мной. В поток прохожих попадаю я, в поток дождя, в поток повседневности. Я поднимаю воротник, твердой рукой достаю сигарету и закуриваю, прищурив верный глаз. И медленно шагаю по улице, мышцы налиты сталью, взгляд холоден, пульс спокоен и четок.
По улице идет Смелый-Быстрый-Меткий-Самый-Первый-В-Мире-Майк.
Он идет, уверенно глядя сквозь дождь, сквозь лица, сквозь витрины…
Вдруг — толчок в грудь.
— Ну, куда лезешь-то? — слышу я. — Прям как не люди, ей-богу! Прям с магазина не вытти!
— Извините, — говорю я.
— Нахал! — извиняет меня тетка.
Я захожу в магазин.
Пельмени, кефир, батон. Самообслуживание — это очень удобно. Вообще, после того как она окончательно ушла к этому своему рыжему, у меня появились новые привязанности — домовая кухня, кафе «Минутка», универсам. И салон игральных автоматов. Мир, полный рыжих — мир, где неизменно первенствует Великолепный Майк.
— Здравствуйте, Миша, — говорит знакомая кассирша. — Два сорок.
— Здравствуйте, — говорю я, беру сдачу и выхожу на улицу.
1981
Счастливый
— Да плюнь ты! — говорю я ему. — Плюнь!
Я беру бутылку и разливаю.
— Давай! — Я киваю ему, и мы выпиваем не чокаясь.
Мы сидим в кафе и пьем «Гурджаани»
Сколько времени прошло с нашей последней встречи, не помню. Может, год, а может, два. Это не имеет значения. Потому что и прошлый раз, и позапрошлый мы так же сидели здесь, в этом кафе, и раньше, когда тут еще не было кафе, а была обыкновенная столовая. Мы сидели друг против друга, и я разливал водку, или портвейн, или не помню уж, что, и так же говорил ему:
— Да плюнь, старик, плюнь!
…Лет десять назад. Мы сидим в столовой. Вокруг едят, разговаривают, разливают под столиками. Он держит в руках книгу.
— Понимаешь, — застенчиво говорит он, — она сказала, что не знать про импрессионистов стыдно. Вот, я купил…
Я беру у него книгу, листаю.
— Старик, она права, — говорю я. — Импрессионистов, старик, надо знать…
С моей стороны это чистой воды лицемерие. Все, что я знаю сам про импрессионистов, — это что там были два художника, с одинаковыми фамилиями, только один через «а», а другой — через «о». Кроме того, Ван-Гог отрезал себе ухо — про это я тоже слышал…
— Ну вот, — обрадованно говорит он. — И она так сказала…
И теперь, ясно, он возьмется за живопись. Он будет читать книги, ходить в музеи и посещать лекции. Через месяц он уже сможет писать диссертацию об импрессионизме, а заодно о кубизме, о передвижниках и наскальных рисунках.
Над ним все издевались еще в институте. Все, кроме нее. А она на него вообще не реагировала. Никак.
Сначала я тоже над ним подсмеивался. А потом он стал со мной всем этим делиться. И я стал советовать ему плюнуть.
Проходит несколько лет. Мы уже закончили институт, распределились. И мы снова сидим с ним за тем же столиком. На небелоснежной скатерти стоит полупустая бутылка. Я разливаю и говорю:
— Старик, это уже просто смешно. Сколько можно? Плюнь! Пора!
— Я ей письмо послал, — говорит он.
— Ну? — спрашиваю я.
— Не ответила, — говорит он и пожимает плечами.
— Может, не получила? — говорю я умную вещь.
— Получила, — серьезно говорит он.
— Слушай, старик, — энергично говорю я. — Пора с этим кончать. Что такое, черт подери? Езжай на юг! Море, солнце! Кипарисы, абрикосы!
Я наливаю, мы пьем. Я чувствую себя стреляным воробьем. И действительно, рядом с ним…
— Я все понимаю, — говорит он. — Идиотство, конечно..
— Вот-вот! — подхватываю я. — Идиотство! В наше время… Чтоб свет клином… Чтоб столько лет… Вот я, например…
— Ты — другое дело, — говорит он.
Он прав. Я — другое дело. Говорят, у меня в глазах есть что-то такое… Что-то такое в глазах, и еще волосы с проседью. В общем, я-то могу позволить себе плюнуть…
Еще год или два. Место действия — то же. Стучат ложки, звенят рюмки, шаркают между столиками официантки. За пыльными окнами — улица. Он смотрит в окно и говорит:
— Она замуж выходит.
«Слава богу», — думаю я.
— Он какой-то военный. Вроде, моряк…
«За тех, кто в море», — хочется мне сказать, но я говорю:
— Старик, поверь, это к лучшему. Tы, наконец, посмотришь вокруг и увидишь, как прекрасен этот мир, понял? Смотри, какие девочки пошли! Понял? Все, старик! Встряхнись!
— Да, — откликается он. — Наверное, так лучше.
— Давай! — говорю я, и мы пьем.
— А как Лиля? — спрашивает вдруг он.
Я не сразу вспоминаю, что прошлый раз, когда мы встретились, со мной была девушка Лиля из консерватории. Это был период, когда выяснилось, что Шуман, Шуберт и Шопен были совершенно разными людьми.
— Нормально, — говорю я. — Давно не видел.
Мы допиваем остатки вина, выходим на улицу.
— Пока, — говорит он.
— Звони, — отвечаю я.
И мы расходимся.
Время идет, седины у меня прибавляется. Следовательно, чего-то такого во мне все больше…
Мама, правда, волнуется, говорит, что в моем возрасте уже пора иметь нормальную семью. Я хороший сын. Я попробовал иметь семью, она оказалась нормальной — просуществовала четыре месяца.
Про него я узнаю через общих знакомых. Он вроде тоже женился. Потом вроде тоже развелся. Потом вроде куда-то уезжал. Потом вроде вернулся.
Вернулся он не вроде, а точно, потому что мы сталкиваемся с ним у входа в эту самую столовую, только она теперь уже не столовая, а кафе.
— Ну вот, — говорит. — Вот такие дела.
А дела такие, что уезжал он куда-то на Север. А уезжал он потому, что ее мужа перевели на Север, и, ясно, его тоже потянуло к полюсу.
— Вы виделись? — спрашиваю я.
Он не отвечает. Подходит официантка, я заказываю бутылку «Гурджаани».
— А я женат был, — говорит он. — Не слышал?
— Слышал, — говорю я.
— Вот такие делишки, — говорит он и замолкает.
Официантка приносит бутылку, ставит на столик.
— Ну, давай, — говорю я.
— А знаешь, — говорит он вдруг. — У нее девочка. Большая уже.
И он смотрит на улицу.
Я беру бутылку, наполняю бокалы и снова, снова хочу сказать ему привычное «Плюнь!». Но в этот момент он поворачивается, и мы встречаемся взглядами. И в его глазах я вижу что-то такое, что трудно объяснить, а можно только почувствовать. И я это чувствую. И еще я чувствую против него раздражение, злость и обиду и не могу себе признаться — отчего. Не могу, потому что в зависти — не признаются.