Город с воздуха бомбили мало, но артиллерийский обстрел не прекращался ни днем, ни ночью. Тревога объявлялась порайонно; веселая музыка, звучавшая из мощных репродукторов по всему городу, заменялась в обстреливаемом районе тревожным стуком метронома. К тревогам все привыкли. Я видел, как на скверике под звуки Кальмана детишки играли в свои далекие от войны игры, а на противоположной стороне улицы настойчивым напоминанием об этой войне сухо отбивал свою тревогу метроном. Один из обстрелов застал меня на улице Бродского. В глаза бросилась размашистая надпись на доме, около которого я проходил: «При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна». Я перешел на другую сторону. И прочитал: «При артобстреле эта сторона...» Так было, оказывается, на всех улицах, расположенных по направлению к фронту.

Район, где находилось Радио, обстреливался часто, но вещание не прекращалось ни на секунду: это ведь было фронтовое радио. Накануне отъезда я сидел в студии и слушал передачу — молодая певица пела романсы русских композиторов. Сквозь толстые стены донесся глухой звук разрыва. За ним — другой. В студию тихонько вошел кто-то из сотрудников и шепотом сказал мне на ухо: «Вы обязаны спуститься в убежище». Я поблагодарил за внимание. Предупредивший меня товарищ понимающе кивнул головой и так же тихо вышел из студии. Он знал, что я не пойду за ним: он ведь тоже шел не в убежище, а к месту своей работы...

Ленинградское радио работало великолепно. И я всегда с восхищением и глубочайшим уважением думаю о всех, кто работал там в тяжелые годы блокады — от технического персонала до каким-то чудом сохранившегося оркестра под управлением К. Элиасберга. Это были настоящие герои — и тыла и фронта одновременно.

Обратно я ехал поездом — паровоз и три вагона по знаменитому коридору. Это была совсем узкая полоска непрерывно простреливаемой, но все же своей, отвоеванной советской земли. Поезд рисковали пускать только ночью. И я наконец выспался. А утром проснулся на какой-то станции от невероятного грохота бомбежки...

Вся Европа, казалось, была покрыта туманом. Самолеты застревали всюду, где успевали приземлиться. Катастрофически опаздывая к первому концерту, мы ночевали в Варшаве, ночевали в Праге. После неудачной попытки сесть в Амстердаме, повернули почему-то во Франкфурт-на-Майне и там тоже заночевали. Это было в 1952 году.

Наконец, добрались до Лондона. На аэродроме нас встретили взволнованные руководители Общества англо-советской дружбы — организаторы нашей поездки: «Зал полон! Публика не хочет расходиться — концерт переносится два дня подряд! Умоляем — поедемте прямо туда!..»

Я был руководителем нашей группы, но мог ли я просить Эмиля Гилельса и Игоря Безродного играть перед публикой так вот, прямо с самолета, после нескольких суток, проведенных почти без сна и пищи, после нескольких суток, в течение которых оба они не притрагивались к инструментам?..

Положение было трудное: в тот день кончался месячник дружбы, и участники месячника, съехавшиеся из разных концов страны, должны были наутро покинуть Лондон. В столице их удерживало лишь желание послушать советских музыкантов.

Наши английские друзья сказали все, что могли, и теперь молча ждали ответа. Я спросил у Эмиля Григорьевича: «Что будем делать?» — «Едем», — сказал он с какой-то... нет, не отчаянной, а убежденной решимостью.

Игорь Безродный тоже вдруг весь собрался и добавил что-то вроде того, что раз Эмиль Григорьевич согласился, то он тоже должен играть...

С бешеной скоростью машины доставили нас в новый тогда еще, огромный «Фестиваль-холл». Чашка черного кофе должна была заменить и сон, и пищу, и занятия. Дорожные костюмы заменить было нечем: чемоданы с фраками не догнали нас...

Я услышал, как в зале прозвучали слова: «Они приехали! Они сейчас будут играть!..» Редко приходилось мне слышать бурю аплодисментов, подобную той. что разразилась после этих слов.

И вот начался этот невероятный концерт. Два музыканта: один — уже всемирно прославленный мастер, другой, в сущности, только еще начинает свою артистическую жизнь. Оба выступают в Англии впервые. И при каких обстоятельствах!

Игорь даже не скрывал своего волнения. Выходя на эстраду, он попросил меня перевернуть ноты аккомпанировавшему ему А. Ерохину, — я понял, что это придаст ему какую-то каплю спокойствия. Он начал с сонаты Генделя и сразу же покорил слушателей обаянием своего молодого таланта.

Гилельс был внешне спокоен, но никогда я не видел его лица таким, как в ту минуту, когда он извлек из рояля первые, беспредельной глубины и сосредоточенности звуки бетховенской «Аппассионаты». Его лицо было белым и могло показаться злым. Но эта была, конечно, не злость — это было предельное напряжение всех внутренних сил, огромное напряжение воли. Это было мужество!

Да, воля и мужество! Слова эти не встречаются в концертных рецензиях, Но сейчас я не могу обойтись без них, Мужество и воля — это часть мастерства. И в тот день я отчетливо увидел, в какой высокой степени этими качествами обладают наши музыканты — и зрелые, и совсем еще юные. Быть может, в этом секрет побед, которые они одерживают зачастую в безмерно трудных условиях?..

На следующий день газеты восторженно отозвались об искусстве советских музыкантов, подчеркнув особую трудность обстановки, в какой проходил концерт. «С самолета — в концертный зал», «Голодные русские на эстраде» — разные были заголовки. А одна рецензия кончалась так: «В концерте принял участие известный советский композитор Дмитрий Кабалевский: он переворачивал ноты аккомпаниатору Безродного — Ерохину...»

Во время четырехдневной поездки по Бургундии (в 1953 году) мне посчастливилось побывать едва ли не во всех «брюньоновских» местах, описанных в книге Ромена Роллана. Я был в Кламси, родном городе Роллана и Брюньона, (Ромен Роллан говорил мне: «Если на дверях какого-нибудь дома в Кламси Вы увидите дощечку с надписью: «Здесь жил Кола Брюньон», — не удивляйтесь: кламсийцы, кажется, поверили, что Брюньон действительно жил, и именно в Кламси».) Заезжал я в Брэв, где около церкви, с паперти которой кюре Шамай произносил свои безбожные проповеди, белоснежные лилии склоняются над простой мраморной доской — могилой великого французского писателя. В Монреальском соборе я с интересом разглядывал «псов-монахов» и другую резьбу по дереву, волей Роллана приписываемых Брюньону. Погулял по парку вокруг замка Кенси, где кламсийцы, предводительствуемые Брюньоном, так великолепно посрамили герцога д’Ануа. Был и в Везле — городке, девяносто процентов населения которого составляют туристы. Трудно сказать, что их больше привлекает: то, что отсюда без малого тысячу лет назад отправился первый крестовый поход, или то, что в городском соборе можно поклониться «косточкам Марии Магдалины», или то, что здесь провел последние годы своей жизни и умер Ромен Роллан...

Проезжая по многим бургундским деревням, я, естественно, лелеял мечту посмотреть народные танцы и послушать народные песни, Мои славные спутники — журналисты Ансельм и Коуэн и шофер с поэтичным именем Рафаэль — делали все возможное, чтобы мечта моя осуществилась. Напрасно: нас всюду встречали очень гостеприимно, но отвечали: «сейчас не танцуют», «сейчас не поют»...

От тех лет, когда, сочиняя Брюньона, я основательно изучал французскую народную музыку, в моей памяти сохранились кое-какие, в том числе бургундские, мелодии. Я напевал их, бургундские крестьяне соглашались со мной, что это прелестные мелодии, но сами спеть ничего не могли. Я вспоминал незадолго до того прочитанную статью какого-то французского музыканта, он писал: «Джаз убил нашу народную песню...»

Наконец, жена одного винодела оказалась любительницей пения, Она не заставила себя упрашивать и довольно мило спела... джазовую песенку. На мой вопрос, не знает ли она каких-нибудь других песен, она ответила: «Знаю, я очень люблю радио и запоминаю все песенки, которые передаются по радио...»