А еще — я продолжала купать ее каждое утро и каждый вечер. Мухи все-таки исчезли… И о Баал-зеббуле она больше не говорила… Но все равно: стоило мне вспомнить, в какой грязи она жила, в каком состоянии была, когда я нашла ее, как сразу мне хотелось затащить ее в ванную и долго-долго тереть мочалкой с каким-нибудь нежным душистым мылом.
К счастью, она уже поняла, что мыло — вещь несъедобная!
Когда эта женщина купала ее, Ольга закрывала глаза и уносилась воспоминаниями в глубокую черноту подземелья, где тоже было тепло и влажно… И, когда мочалка, полная мыльной пены, нежно скользила по ее телу — вдоль позвоночника, по ягодицам, по крохотным пуговкам сосков, между ног, по внутренней поверхности бедер — Ольга плавилась в истоме, вспоминая руки Сабнэка, касавшиеся ее…
Пронзительная сладость тех мгновений…
Наслаждение…
Боль…
Наслаждение болью…
Эта женщина даже не ведает, даже предположить не может, она никогда, никогда не испытывала такого и не испытает вовек, ей не даст такого счастья этот мужчина, который сейчас рядом с ней, он на такое не способен, он прост и груб, Ольга не любит его, он противен Ольге, пусть даже он называет себя ее «отцом» — как он смеет? Сабнэк их отец! — нет, люди наверху живут просто и скучно, они не знают ни истинной сладости, ни истинных страданий, ни слияния сладости и страдания. Эта женщина — такая большая! — а кажется моложе ее, Ольги. Потому что эта женщина наивна… Как младенец…
Большой младенец… Люди в верхнем мире навсегда остаются младенцами… Наверное, свет, постоянно бьющий в глаза, отвлекает их от размышлений, мешает правильно развиваться…
Они так и стареют, так и умирают — младенцами… А люди нижнего мира взрослеют быстро. Особенно — избранные.
Избранные Сабнэком…
Она была среди избранных.
Она была его женой!
Пусть даже он ее отверг… Но он не может отнять у нее воспоминаний о своих руках, о голосе, о взгляде…
Влажные прикосновения мочалки к телу, нежное скольжение мыла напоминали ей ласки Сабнэка. Он вылизывал ее, как кошка вылизывает своих новорожденных котят…
Если бы эта женщина знала! Но она глупа… Как и все они…
Она не поверила в Баал-Зеббула. И в Сабнэка не поверила… Ничего, еще поверит, когда сама предстанет перед ним, когда сама станет жертвой, когда Сабнэк пришлет своих слуг за своею супругой! Пусть даже Ольге это будет стоить жизни!
Но она увидит его еще раз… А что такое — жизнь? И что смерть?
Тьма…
Тьма за сомкнутыми веками…
Тьма подземного зала…
Всюду тьма…
Нежное скольжение по телу…
Наслаждение…
Боль…
Наслаждение болью…
Тьма.
Глава 8
МЕМУАРЫ МЕЛКОГО
Сказать, что я был удивлен, когда ее увидел, это значит не сказать ничего. Я был поражен, ошеломлен и восхищен. Она была красива, она была хорошо одета — по нашим меркам просто роскошно одета — и у нее были длинные золотые волосы…
Вы понимаете — я потерял дар речи, когда ее увидел!
Рыбка жила здесь. Именно в этой комнатке, я понял это сразу по обстановке. Здесь могла жить только она и никто другой, судите сами: кровать с постельным бельем, не особенно свежим, конечно, и не белоснежным, но все-таки!!! Я был до глубины души поражен этим постельным бельем — в этих каменных стенах оно казалось какой-то несуразицей. И еще у кровати стояла тумбочка, ободранная, с почти облупившейся полировкой, но на ней стоял шампунь и лежали зубная паста и щетка…
Мое присутствие Рыбка игнорировала, она смотрела на Аластора выжидающе и напряженно.
— Нет, — сказал он ей, — Ты не пойдешь.
— Почему? — в голосе девчонки зазвучали стальные нотки, — Мне обещали!
— Ты не пойдешь, — повторил Аластор, — И была бы ты умной девочкой — сама бы поняла, почему тебе нельзя идти.
Тебя видели и тебя запомнили, слишком уж ты заметная, в милиции есть описание твоей внешности. Ты что, хочешь в колонию угодить для несовершеннолетних?
— Чушь! — воскликнула Рыбка с чувством, — Да они забыли меня давно! Все это было сто лет назад!
— Не спорь со мной! Будешь делать то, что я тебе скажу!.. Сейчас твоя обязанность ознакомить этого мальчишку с нашим образом жизни и с ее правилами… тебе самой не мешало бы вспомнить их.
Рыбка молчала. Она не сказала больше ни слова, только смотрела в спину уходящего Аластора полными ярости глазами.
Кривой опять ушел, и опять бросил меня без всяких объяснений! Я никогда не знаю, чего от него ждать!
— Черт! — выругалась Рыбка.
Вход в ее комнатку закрывался пологом, цветастой тканью, из которой цыганки обычно шьют себе юбки. Рыбка смотрела на этот слегка колышимый сквозняком полог полными слез глазами. В ее лице уже не было той жесткости, какая была, когда она говорила с Кривым — это было лицо обиженной девчонки. Мне так хотелось сделать что-нибудь, что хоть немного утешило бы ее!
— Сволочь! — зло сказала Рыбка, — Ненавижу его!
— Я тоже, — бездумно бросил я.
Она повернулась ко мне, смахнула ладошкой слезы.
— Это ты что ли Мелкий?
Я ответил утвердительно.
— Ты будешь жить рядом, за стенкой. Пойдем, притащим тебе что-нибудь, на чем спать будешь.
В этот день Рыбка была в очень мрачном настроении, она почти не разговаривала со мной, а если и говорила что-то, то исключительно по делу — где мне спать, где мне есть, куда справлять нужду. И я к ней не приставал с расспросами, научен уже был горьким опытом, что не стоит лезть к тому, кто не расположен на них отвечать. Бесполезно. Я только удивился, что мне — ладно ей, но мне! — предоставили отдельное помещение. Я, как выяснилось, должен был проживать в пещерке рядом с ее, в гордом одиночестве.
Рыбка только отмахнулась:
— Здесь хватает места, где жить можно. Полно пустых пещер и маленьких, и больших. Та, в которой мы, тоже большая была, ее перегородили на несколько. Я тебя потом познакомлю с соседями… если захочешь, — она махнула рукой вдоль стены, — Там почти все пещерки заняты.
Покидая меня, Рыбка предупредила, чтобы ни под каким видом я не ходил здесь в одиночестве, без нее.
— Тебя здесь никто не знает, — сказала она.
Она полагала, что я должен сознавать сам, что раз меня не знают, то будут относиться с подозрением и могут убить без лишних вопросов. Что ж, я это действительно осознавал. И даже понимал в какой-то мере. Здешним обитателям есть чего бояться. Всем. Даже этой девчонке, которой, как сказал Кривой, за какие-то грехи колония светит. За какие, интересно?.. Мне теперь тоже колония светит, а через полтора года — тюрьма. Мог бы я подумать, что дойду до этого? Честно говоря, нет. Думал, что все обойдется, что не стану я уголовником, как все наши — как большинство наших, Михалыч-то не уголовник — но вот, не обошлось… Этот старик в шляпе-пирожке, пытавшийся спасти нашу жертву и кинувшийся на Марика, который больше его в два раза, с газовым баллончиком… Эта красотка-повариха в белой шубке… Интересно, где она сейчас? Ведь жива еще. Ей рассказали, для чего ее похитили или держат в неведении?..
Я не хочу о ней думать! Ни о ней, ни о старике не хочу думать!.. Я лучше буду думать о Рыбке и об империи… нет, об империи я тоже не хочу думать, чтоб ей провалиться, этой империи в Ад, к Баал-Зеббулу, которого они все так любят!
Которого я люблю тоже… Любил. Я ненавижу его теперь, возненавидел, когда узнал, когда прикоснулся.
Я ненавижу Баал-Зеббула, ненавижу Кривого, ненавижу Великого Жреца, а больше всех их ненавижу себя. За то, что считал себя ловким, хитрым и бесстрашным, за то, что гордился своим умением жить так, как хочу. За то, что вышло все наоборот…
Но я выберусь, обязательно выберусь! Не может быть, чтобы всегда все было так же безнадежно плохо! Никто никогда не узнает, что я чувствую на самом деле, я сумею убедить кого угодно, и Кривого тоже, что я верный, преданный, и счастлив быть слугой Баал-Зеббула. Главное, чтобы мне стали доверять, а потом… потом обязательно появится шанс! Он просто не может не появиться… Михалыч сказал, что будет молиться за меня… Тому Богу, который на небе, а не под землей. Может быть, он послушает Михалыча? А может и нет… Я убийца.
