– Не знаю, – промямлил мальчик. – Так получилось.
– Так получилось у него. Электрички, потом троллейбусы! Ты и рисуешь троллейбусы. Тебе в школе задали нарисовать муравья, а ты взял и нарисовал троллейбус!
– Мне поставили пятерку, мам.
– Да плевать, что тебе поставили! – взвилась Мать. – Что ты мне талдычишь как болванчик, поставили, поставили! Рисование не предмет. И литература твоя не предмет! Человека из тебя это не сделает. При чем тут муравей, и при чем троллейбус? Ты мне можешь ответить! Я же вижу, что ты делаешь из конструктора? Троллейбусы. Я говорила с тетей Ирой, она считает, что ты у нас странный мальчик. Да кого ни спроси, все вокруг говорят, что ты странный. Все нормальные люди.
Ваня молчал, пристыженный.
– А зачем цифры раскрасил-то? Цифры? Пятый класс, скоро шестой! Мы в этом возрасте в походы уже ходили, а ты цифры раскрашиваешь! Ну ответь мне, я мать, я люблю тебя. Я должна знать. Что с тобой не так?
Мальчик собрался с мыслями, через силу сказал:
– Только не кричи, пожалуйста!
Мать развела руками.
– Ты мне, сопля зеленая, еще указывать будешь, как тебя воспитывать! Вот когда свои дети будут, им и будешь указывать, что им делать. Не мне, ясно? Если кричу, значит, жизнь такая, довели значит, ясно! Один вон сидит, газеты читает, другой рисует троллейбусы. За что меня бог наказал-то? Подойди поближе, ну же, подойди.
– Зачем? – спросил мальчик.
– Мать говорит подойди, значит подойди, ясно?
Ваня сделал два тяжелых шага.
– Запомни, – Мать приблизилась к нему, подняла палец. – Я хочу все знать, что ты делаешь, чем ты дышишь, куда ходишь, чем живешь! Все, понимаешь, все, ясно?
– Ясно, – сдавленно ответил Ваня и зажмурился.
– Твоя жизнь – это моя жизнь! Я тебя ррродила! – гремел голос матери. – Ррррродила! Я твоя мать, кровная! Ближе тебя у меня никого нет, и ближе меня – у тебя. Нет и никогда не будет. Заруби на носу у себя это, чтоб от зубов отскакивало! Я – твоя мать, ясно?
– Ты моя мать, – повторил Ваня.
1/16
Четвертая сигарета подряд. Ваню уже тошнило, но он подносил зажигалку и раз за разом прикуривал. Хуже, чем ему было, казалось, просто не может быть. Еще недавно он, второкурсник, встречал после пар свою девушку, которая училась на год младше – и они безззаботно и весело проводили время: гуляли, ходили на выставки и концерты, пили дешевое, но такое вкусное вино и пиво. Он видел в ней себя, всю жизнь, весь ее смысл.
– Тебе всего-то и надо для счастья, чтобы тебя любили, – сказал однажды приятель, и Ваня подумал: а что, пожалуй, это действительно так. Мир влюбленности открылся ему позже, чем сверстникам, которые уже с девятого класса школы мутили, гуляли, ходили вместе, как это смешно называли некоторые из них. Тогда Ваня чувствовал острое одиночество, теперь же ему казалось, что он всех их обошел – его любовь и глубже, и острее, и серьезнее, а главное – надежнее. Он был уверен, что уж если такое случилось, оно не может быть не навсегда. Ослепленный собственным чувством, он и не заметил, как менялись их отношения, как тонул, стремительно вбирая в себя воды, корабль их чувства, а он все стоял на палубе и любовался закатом, который был так невыносимо красив.
Он понял все только теперь, словно вода залила весь трюм моментально, словно и не было капель на потолке, струй, бежавших по стенам, набиравшего силы течения, сбивающего с ног. Нет, для него все было безоблачно, и вдруг, совершенно внезапно, без всяких на то причин, во всем его мире воцарилась черная ночь.
Вчера Ваня услышал, что больше они не вместе.
– Снежана, – говорил он, пытаясь остановить подступающее к горлу отчаяние, но так и не сумев это сделать. – Но этого же просто не может быть.
Он выглядел жалко. Но мир рушился, а он стоял посреди этого мира, обратив взгляд в грозовое небо и только кричал:
– Почему? Зачем? За что все это со мной?
Ничего не имело значения, ничего не было наделено смыслом. Жить было незачем, да и можно ли было назвать жизнью тот ад, который поглотил его вчера и вряд ли когда-то отступит. Впереди ничего не ждало, было только прошлое, которое болело, и настоящее, которое опустошало. Будущее могло быть, но он упустил его – и даже не понял как.
Ваня не мог ни есть, ни спать, только вливать в себя литры дешевого вермута, на который хватало денег – трезветь было просто нельзя. Он бродил по району, нигде не находя себе места, он орал, он резал руки, он бил кулаками бетонные стены, он – что скрывать – даже плакал. Он отправлял Снежане эсэмэски, но она не отвечала. Ей больше нечего было сказать.
Домой пришел поздно, под утро, надеясь, что Мать уже спит – только бы не говорить, только бы не говорить с нею! – переночевать. Ему повезло дважды: Мать спала, а утром, когда он проснулся, то обнаружил, что ее нет дома. Ваня собирался с мыслями – нужно было поехать к Снежане, караулить ее возле дома, что-то придумать, сказать. Но что? Он отчаянно затянулся. После утренней сигареты к горлу подступала отчаянная тревога, но Ваня уже знал, чем можно ее притупить: возле кровати стояла бутылка вермута; еще где-то треть была недопита. Парень с жадностью влил в себя вермут, сморщился, согнулся пополам – его едва не вырвало. Постоял, пришел в себя.
– Допью и пойду, к черту это, – сказал он пустоте. Быстро натянул джинсы, пересчитал деньги – еще оставалось несколько сотен. Напялил футболку. Можно было выходить.
Внезапно накатило такое отчаяние, такое безумное и непередаваемое словами ощущение одиночества, что Ваня схватился за голову, сжал виски. Застонал. Нужно было отвлечься на что-то, не думать о том, что случилось, хотя как об этом не думать, черт возьми, как это вообще возможно!
– Ааааааааааааааааааа, – заорал он в бессилии.
Сел перед монитором, включил плейлист, выбрал песню. Закурил, уставился в потолок. Дым обволакивал комнату, становилось чуть легче. Он словно забывался, растворялся в музыке. Снова потянулся за вермутом, сделал жадный глоток. На секунды показалось, что боль отступала, что есть какая-то надежда, что, может быть, он еще все исправит. Но вдруг сменилась песня, и он вспомнил, как слушал ее со Снежаной, и хрупкая иллюзия разрушилась, разлетелась на миллиарды осколков, и все они словно единовременно впились в его сердце. Он вспомнил лицо Снежаны, такое серьезное, отстраненное.
– Нет, – говорила она твердо. – Я это решила точно и не передумаю. Пожалуйста, оставь меня в покое.
«Ты-то теперь в покое. А как обрести его мне?»
Шансов не было. Шансов ни на что не было. Повинуясь отчаянному порыву, он швырнул в коридор бутылку и вдруг увидел, словно в замедленной съемке, как она пролетает через открытую дверь, как впечатывается в стену, как разлетаются стеклянные осколки. И в тот же момент услышал, как поворачивается ключ во входной двери. Потом дверь открывается и входит Мать. На какое-то время во всем мире становится тихо, и даже Снежана перестает существовать в нем, и сам он, Ваня, тоже, и все, что за окном, на улице, и все, что где-то далеко. Весь мир заполняется Матерью, теперь только она и есть – мир.
Он бросился выключать песню, затем вжался в стул и просто молча сидел. Мать возникла в дверном проеме, перекрывая путь к отступлению.
– Это что сейчас было? Это что сейчас такое было! А ну отвечай! Быстро!
– Я, я… – Ваня судорожно искал слова и наконец нашел. – Снежана.
– Что Снежана? При чем здесь твоя Снежана? Это я, твоя Мать, тебя спрашиваю.
– Это, – Ваня вперил глаза в пол и больше не поднимал их. – Это вышло случайно. Я все уберу сейчас.
– Уберешь, разумеется. И полы помоешь везде. Скот такой, – Мать подошла к нему. Она была в верхней одежде и обуви; «так торопилась, видимо», – только и успел подумать Ваня. Мать замахнулась, но не ударила. Парень сжался. – Что, страшно да? А мне не страшно, что ты такой вырос? Ты как себя ведешь? Что это вообще такое?
– Мы со Снежаной расстались, – тихо сказал Ваня.
