В ходе Первой мировой войны оказался подорванным интернациональный дух научного сотрудничества (в подобном же положении оказалась и идея международной солидарности пролетариата). Ряд созданных в начале века международных научных организаций постигла судьба Второго Интернационала. В первую очередь это затронуло Международную ассоциацию академий. Хотя Берлинская Академия и передала свои ведущие (до 1918 г.) полномочия Нидерландской и заручилась в этом поддержкой Петербургской Академии и Лондонского Королевского общества, Французская Академия категорически отказывалась поддерживать даже косвенные отношения с научными учреждениями противника. Не состоялись намеченные на 1914 г. конгресс ориенталистов в Оксфорде, по антропологии и доисторической археологии в Мадриде (1915), исторический конгресс в Петербурге (1918); из намечаемых до войны крупных научных форумов был в ограниченном формате проведен лишь конгресс американистов в Вашингтоне с минимальным представительством от держав центрального блока. Поэтому естественным шагом было создание по инициативе ученых стран Антанты нового руководящего органа в области международных научных связей, поскольку картель пяти немецких академий вместе с Австрийской располагал во время войны реальными возможностями (при привлечении нейтральных академий, вроде шведской или нидерландской) заблокировать работу Международной ассоциации академий или участие в ней держав союзников. Особенно последовательной начиная с 1914 г. в деле академической изоляции Германии и Австро–Венгрии была позиция французской и бельгийской сторон, особенно постоянного секретаря Французской Академии наук Э. Пикара. Важную роль при создании Международного исследовательского совета играл астрофизик Дж. Э. Гейл, секретарь по международным делам Национальной академии наук США, вначале настроенный на сохранение международных исследовательских организаций даже в условиях войны (при том, что сам президент США В. Вильсон был противником создания сепаратного научного объединения без участия немцев!).
После предварительной встречи представителей союзников в Лондоне на конференции в Брюсселе в июле 1919 г. был создан Международный исследовательский совет (а двумя годами позже — Международный союз академий для гуманитарных наук). Будучи тесно связанными с Лигой Наций, они состояли из специализированных интернациональных советов по той или иной дисциплине.
Бойкот немецкой науки в первой половине 1920‑х годов стал важным фактором утраты Германией и немецким языком как средством научной коммуникации тех приоритетных позиций, которыми они обладали на рубеже XIX-XX вв. Процесс возвращения немецкой науки в мировое научное сообщество после Локарнской конференции и приема Германии в Лигу Наций затянулся на 5 лет — с 1926 по 1931 г., когда МИС получил новый Устав и был переименован в Международный совет научных союзов, а окончательно немецкие, равно как и советские академические учреждения вошли в него уже только после окончания Второй мировой войны.
Для академических (научных и образовательных) систем в XX в. характерно наличие нескольких базовых векторов их развития. Первый связан с регулирующей деятельностью государства (или местных муниципалитетов), и эти органы порой выступают как монопольный или даже единственный агент образовательной политики. Вторая группа факторов связана с влиянием бизнеса и ролью частного сектора в образовании. Свои функции и значимость в третьей группе сохраняют институты церкви и церковного обучения, особенно в области низшего и среднего образования (но не только). Наконец, последний момент — это значимость самого научного и педагогического сообщества, его способность к саморегулированию и самоорганизации. Количественный рост и расширение контингента школьников, студентов и преподавателей, особенно в первой половине XX в., подразумевали преимущественное влияние государства — но так было далеко не во всех странах. Традиционно сильным было вмешательство государства — независимо от его политических ориентиров — в бывшей Российской империи, во Франции, в Германии и в скандинавских странах (в двух последних группах стран с учетом регионального компонента образовательной политики). Неравномерной оставалась и роль частного бизнеса, который в США, Великобритании и странах третьего мира традиционно удерживает за собой элитный сектор обучения — как и в XIX в., в данном случае образовательные механизмы выступают как формы социальной дифференциации и воспроизводства неравенства. В этих условиях церковь наравне с государством выполняет роль важного гаранта вертикальной социальной мобильности и своеобразного меритократического эгалитаризма — через расширенный доступ к образованию для выходцев из самых разных слоев социума.
Рассмотрим различные модели образовательной политики на примере Советской России, Германии и США.
Научная и образовательная политика и СССР, и Германии в 1930‑е годы в целом характеризуется двумя причудливо сочетавшимися тенденциями. С одной стороны, она так или иначе укладывалась в общую логику модернизационных процессов, связанных с установками на демократизацию и охват широких масс, а также корреляцией между образованием и наукой, распространением «гумбольдтианской модели» университетов, установлением тесной связи между наукой и промышленным развитием, формированием модели «национальной науки», но при этом с сохранением международного масштаба деятельности. С другой стороны, речь идет о довольно специфических вариантах модернизации, характеризующихся тоталитарным государственным режимом, всецело доминирующей государственной идеологией, высокой степенью централизации бюрократического государственного управления, жестким партийно–государственным контролем с применением самых разных форм и методов.
В Германии коренные преобразования были осуществлены в 1933-1934 гг. под лозунгами формирования немецкого народного единства, и упор в области просвещения и науки делался не столько на прямую партийную индоктринацию, сколько на идейную самоорганизацию и лояльность. Специфика советского развития, в свою очередь, отчасти была унаследована новым режимом от прежнего (многонациональное население, высокая степень централизации системы управления образованием, отделение Академии наук как «главного» научного учреждения от университетов), а отчасти диктовалась содержанием активно проводимой государственной идеологии и той ролью, которую она играла в жизни советского общества. Большевики, только придя к власти, заявили о курсе радикальных (в том числе насильственных) преобразований, направленных на построение принципиально нового типа «бесклассового» общества (социалистического, а затем и коммунистического) и, соответственно, «нового типа человека». Важную роль в этих масштабных преобразованиях должна была играть система образования. Но при этом политика в научной и образовательной сфере догматически определялась заявленной программой. Гораздо в большей степени она формировалась по ходу дела под воздействием самых разных факторов, что порой делало ее достаточно противоречивой и непоследовательной. Тем не менее общей тенденцией стало создание иерархической единой и полностью контролируемой правящим режимом системы образования, обеспечивавшей нужную государству политическую лояльность и социальную мобильность населения.
В Советской России уже в период формирования новых органов власти были созданы учреждения, которые должны были контролировать образовательную и научную сферы. Это, в первую очередь, созданный в июне 1918 г. (на смену Государственной комиссии по народному просвещению, существовавшей с ноября 1917 г.) Народный комиссариат просвещения (Наркомпрос), во главе которого стоял литературный критик и публицист А. В. Луначарский, а заместителем стал историк М. Н. Покровский, возглавлявший также Научный отдел Наркомпроса. Еще одним структурным подразделением был так называемый Отдел мобилизации научных сил. Именно его руководитель Л. Г. Шапиро в январе — феврале 1918 г. провел встречи с непременным секретарем Академии наук С. Ф. Ольденбургом, в ходе которых был выработан определенный режим взаимодействия Академии и советского правительства. Академия наук, изначально выступившая с резкой критикой «большевистского переворота», затем отказалась от нее взамен на финансовую и материальную поддержку исследований. Официально Академия стала называться Российской академией наук (позднее — Академией наук СССР), а ее финансирование осуществлялось через Наркомпрос и Центральную комиссию по улучшению быта ученых (ЦЕКУБУ). Для Академии наук этот шаг давал возможность выживания, а советское правительство нуждалось в первую очередь в прикладных научных исследованиях, которые могли реализовать сотрудники Академии. В марте 1919 г. в структуре Наркомпроса произошли изменения. Был создан возглавляемый М. Н. Покровским Государственный ученый совет, просуществовавший до 1933 г. Он состоял из четырех секций — научно–политической, научно–технической, научно–художественной и научно–педагогической — и должен был выполнять функции «Госплана Наркомпроса». Сама постановка задачи, конечно, была утопичной, но ГУС играл в 1920‑е годы весьма заметную роль в научной и образовательной политике.
