Леонид тряхнул головой, сгоняя с лица смущенную улыбку, волевым решением насупился и пристально уставился на картину.

– Так. Вы мне лучше скажите, что это такое? Как это рисунок разговаривает? В чем подвох? Или я сбрендил и ваши голоса у меня в голове? А ну признавайтесь!

– Технически, они и правда только у вас в голове, но это не обязательно означает сумасшествие, – мягко ответил Петр. – Как бы вам так доходчиво объяснить…

– Сейчас начнется… – протянул Жора.

– Да уж, – вздохнула Марина.

– Понимаете ли, Леонид, – как ни в чем не бывало продолжал Петр, – человек тонко чувствующий и, конечно, обладающий при этом изрядной долей фантазии, может, как бы так поточнее выразиться, мысленно проникать в мир за границами физической формы вещей…

– И это называется «поточнее»? – срезал того Жора. – Смотри, – обратился он к Леониду, – давай по-простому, на примерах. Представим, что ты долго и внимательно разглядываешь какой-нибудь пейзаж на картине. Допустим, что-то классическое саврасовское: поле, лес, грозовые тучи, вдалеке люди какие-то шоркаются. Смотришь на картину и понимаешь, ага, вот-вот хлынет дождь. А почему понимаешь? Потому что на самой картине отчетливо видишь, как листья на ветках колышутся, трава в поле под порывами ветра гнется, небо тучами заволакивает. Если ты, как Петька талдычит, персонаж с фантазией, то ты это прямо физически почувствовать можешь: и запах травы, и грозные дуновения ветра, и шум деревьев с картины отчетливо начнет доноситься. А если позволишь себе некоторую вольность, то и разговор людей услышишь, что по домам торопятся, от дождя пытаясь скрыться. Вот так картина с тобой «говорит», получается.

– Признаться, Георгий, иногда и от тебя можно что-то толковое услышать! – уважительно отозвался Петр.

– Ага, – бросил тот и невозмутимо продолжил, – вот и выходит, что у каждого предмета есть свой «голос», хоть у картины, хоть у жалобно пищащей пуговицы, что еле-еле штаны на пузе держит.

– Так это получается, каждый предмет может со мной говорить? – прищурился Леонид. – Даже, ну не знаю, допустим, чашка на столе?

– Конечно, – ответил Жора, – поставь перед собой посудину, посмотри на нее внимательно, постарайся проникнуть в ее «мысли» и «услышишь», как она хочет согреться, наполниться горячим чаем. Ну или она расскажет тебе, что мечтала родиться хрустальной рюмкой, чтоб заливаться водкой до краев. Голоса и сюжеты повсюду. Человек оригинальный их при желании слышит, многое, недоступное прочим, видит. Что та чашка сам историями наполняется, обогащается чувственным опытом.

– Но ведь это все нереально. Фантазия. Вымысел. Иллюзия! – Леонид взмахнул руками.

– О, все далеко не так однозначно, – вступил Петр. – Во-первых, в иллюзию можно верить всем сердцем. Хоть бы и секунду – но верить действительно и абсолютно искренне. Спросите писателя, слагающего легенду о могучем драконе, реален ли в момент работы над текстом огнедышащий змей, которого тот описывает. Уверяю, автор подпрыгнет на стуле и еще ожоги покажет. Во-вторых, ваша фантазия может быть осознаваемой иллюзией, но эмоции, которая она вызывает – реальны. И это самое главное. Если, скажем, одиноко гуляя в парке, вы вдруг представите рядом на тропинке приветливого зайца в галстуке-бабочке, то непременно улыбнетесь. Зайца-то, конечно, не существует (вернее, просто никто другой вам его наличие не подтвердит), но улыбка на ваших губах будет настоящая. Мозгу плевать на реальность, есть на тропинке заяц или нет – он «услышит» вашу фантазию и непременно отреагирует, ведь он думает не словами, а образами, эфемерными отголосками каких-то старых ощущений, большинство из которых даже не успевает облачить в синтаксическую форму. Представьте перед собой кусок торта – и у вас потекут слюнки. Или попробуйте посмотреть на ночь ужастик и выключить свет в спальне. Удачи с тахикардией и попытками втолковать мозгу, что ползущие по потолку щупальца – лишь тени от деревьев за окном. Так что фантазия, друг мой Леонид, это не совсем обман, это инструмент, помогающий слегка преобразовывать реальность ради получения ценных дивидендов в виде вполне себе настоящих эмоций.

– Со своей стороны я бы хотела заметить, – вступила Марина, – что к этому часто прибегают люди одинокие, пытающиеся расцвечивать жизнь недостающими красками. Порой они создают целые миры, где любят и любимы – стоит лишь прикрыть на мгновение глаза. Думаю, наш разговор как раз вызван подобным чувством одиночества, а эта картина для вас особенно важна, поэтому именно наши голоса вы услышали. Женское сердце подсказывает мне, что не обошлось здесь без госпожи Лантратовой…

– А ведь правда, – почесав лоб, прошептал Леонид. – Я ведь о ваших «Трех фигурах» и думал весь вечер, сейчас так отчетливо это понимаю. Юлечка, мне кажется, вашу картину очень любит. А я…

Леонид понял, что едва не сболтнул лишнего и осекся. Фигуры уважительно молчали.

– Просто она еще историю такую трогательную про вас рассказывает, прямо запала мне в душу, – желая перевести тему, оживился Леонид, – мол, на дворе 30-е, жесткая партийная идеология, официальное искусство – соцреализм, последователям Малевича приходится отказываться от собственных творческих замыслов, прятать свои работы, а то и обманывать, как Л. Она ведь вашим фигурам без лиц карандашом сперва глаза и рты пририсовала, чтобы в случае вопросов со стороны контролирующих органов соврать, что работа просто не закончена, так, подмалевок. Вот и правда, если приглядеться, вижу, вижу под слоем краски карандашные следы.

– Все так, – вздохнул Петр. – В угоду творческим замыслам создательницы лишились мы возможности лицезреть этот чудесный мир своими глазами.

– Но в такой визуальной форме и заключается наша художественная ценность, как произведения, мы ведь с вами уже не раз об этом говорили, – нравоучительно заметила Марина.

– Все так, все так, – снова вздохнул Петр.

– А знаете что, дама и господа, – воскликнул вдруг Жора, – а не совершить ли нам, так сказать, возврат к истокам?

– К истокам? – изумился Петр.

– Что значит возврат? – округлил глаза Леонид.

– Ой не нравится мне это… – затянула Марина.

– А вот смотрите, – расхорохорился Жора, – если сама Л. нам глаза написала, не является ли это также актом ее творчества? К тому же с этим история нашей картины обрела сюжет, который особенно ценится в мире искусства. Вся эта афера с подмалёвком, согласитесь, добавляет работе дополнительный смысл.

– К чему ты клонишь? – встрепенулся Петр.

– Да, к чему ты клонишь? – прищурился Леонид.

– Мы все об этом пожалеем, – снова вздохнула Марина, но Жору было не остановить.

– А что если мы попросим друга нашего Леонида в точности провести карандашом по намеченным самой Л. линиям, что по словам уважаемого музейного охранника еще виднеются под слоем краски?

– Господа, прошу вас! – воскликнула Марина, – это несусветная глупость, порча имущества, акт вандализма в конце концов! Петр, скажи им, ты ведь всегда был на стороне искусства!

– Я? – робко отозвался Петр, – я-то да, на стороне искусства… Но, Марин, неужели тебе никогда не хотелось взглянуть на этот удивительный мир своими глазами? Выбраться из мрака слепоты и заточения? Увидеть произведения мирового искусства, чтобы осознать себя в его контексте? Разве тяга к свету знаний не оправдывает средства?

– Лично я хочу просто посмотреть на задницу Марины, – хмыкнул Жора, – ведь фигуры и формы – основа мироздания.

– Ах так? – вскипела она, – тогда, господин охранник, пририсуйте мне еще и руку, чтобы я могла влепить ему пощечину!

– Ну тогда ему придется изобразить мне щеку! – торжествующе воскликнул тот.

Перепалка между фигурами становилась все громче. Не в силах выносить оглушительный гул кипящего спора, охранник замотал головой, но звуки голосов только усилились.

– Ладно! Ладно! – закричал вдруг Леонид, выхватил из нагрудного кармана ручку для кроссвордов и, повинуясь какому-то неясному наваждению, судорожными движениями нарисовал фигурам глаза поверх видневшихся оригинальных линий.