– Газету? – удивился я.

– Газету, – кивнула мышь, – ограниченным тиражом печатает тут один энтузиаст. Название, правда, какое-то каламбурное – «Неизведомости», а более высокопарный слоган так вообще трудно себе представить: «газета, где волшебство мистерий встречается с комедией жизни». Тоже какой-то позер. Вы бы подружились.

Мышь в очередной раз рассмеялась, ловко спрыгнула со стола и исчезла за плинтусом, бросив лишь короткое: «Увидимся»!

И не соврала. Через пару дней она пришла снова. А потом еще и еще. Мы подолгу беседовали, обменивались новостями, но почти никогда не касались личных тем. Она неохотно говорила о себе, а мне удивлять было нечем. Так продолжалось несколько месяцев, пока однажды я не открыл холодильник, а там… Теперь вы знаете.

Я не очень люблю рассказывать о своей жизни. Может, потому что никогда по-настоящему не интересуюсь чужими. А может, потому что не знаю, как говорить об эмоциях, ведь радоваться – пошло, грустить – глупо.

Об этой истории тоже бы умолчал, но сегодня утром в мою балконную дверь влетела чайка. Я, конечно, понимаю, Москва – порт пяти морей, но все же. Пока я поднимал отвисшую челюсть и представлял, как бегу к ветеринару с поломанной птицей в руках, чайка вылезла из балконного хлама, тряхнула взъерошенной головой с безумными глазами, издала ворчливый крик и улетела. Я пожал плечами и хотел было вернуться к рутине, но вдруг заметил на балконе свёрнутый в трубочку лист бумаги. Поднял, развернул и к своему удивлению прочел: «Неизведомости – газета, где волшебство мистерий встречается с комедией жизни». И следом мелким шрифтом приписка: «всяческое копирование и распространение допускается в неограниченном объеме. Вам все равно никто не поверит».

Очевидно, это была та газета, о которой упоминала мышь. Я прочел размещенную там статью и знаете, что подумал? Может, мне стоит прервать молчание? Стоит чем-то делиться с миром, чтобы получать от него что-то в ответ? Внимание. Признание. Поддержку. Не знаю, нужно ли мне что-то из этого. А может – все сразу.

В общем, пользуясь указанным правом на распространение, решил собрать репортажи из газеты «Неизведомости» в одну книгу и подвергнуть какой-никакой огласке. Буду думать, что делаю это ради благой цели – вдруг вам в жизни тоже нужно немного чуда?

Если вы никогда не оказывались в музее после закрытия, то позвольте засвидетельствовать, что это вернейший способ почувствовать себя Орфеем в парадных сенях подземного царства Аида. Когда стихают голоса посетителей и в залах гаснет свет, вся громада музея покидает этот мир и переходит во власть теней. Воздух словно обретает текстуру, становится почти ощутимым – протяни руку и почувствуешь, как он нежнейшим шелком струится сквозь пальцы. Мягкий свет, проникающий в залы через окна, растекается под сводами, серебрит стены, словно обнажая под слоями штукатурки жилы драгоценных руд. Все пространство наполняется сиянием и замирает, как пустая сцена, на которую вот-вот выйдут актеры. Наверное, что-то подобное древние греки называли эфиром – лучезарным слоем воздуха, в котором живут Боги.

В нашем мире Боги появляются редко. Современные слишком задерганы упоминаниями всуе, а старые демиурги потеряли былых последователей, посему утратили силу и обречены доживать свой век призрачными воспоминаниями о былом величии.

Их храмы стали музеями – так выглядит смерть Богов. Лики на древних фризах все еще неповторимо прекрасны, тела полны мощи, позы поражают пластичной изящностью хиазмов, но глаза пусты. Питавший их жертвенный огонь угас, и только слабый шепот старых песен слышен в укрытых вуалью теней анфиладах. Это песни о юности времени, о бескрайних изумрудных полях, тучных быках, белой пене игривых морских волн и молодых беззаботных людях, влюбленных друг в друга и в полный гармонии мир. Этим песням всегда внемлет истинный художник. Им вторят все когда-либо созданные произведения искусства. Их может слышать и чуткое сердце современного человека, если его взгляд обращен чаще к небу, чем под ноги. Об этом, собственно, наш сегодняшний репортаж.

Эта история (о, вы определенно уже слышали ее официальную версию) произошла в музее города Е. Уж простит меня достопочтенная публика, но во избежание возможных юридических коллизий, я по традиции не буду приводить реальные названия мест и имена героев. Порази меня гром, мои данные абсолютно достоверны, но, к сожалению, не могут быть сколько-нибудь легитимно доказаны в рамках существующей правовой системы. Не думаю, что кто-то из моих уважаемых свидетелей и информаторов сможет явиться для дачи показаний в суд или выступить с членораздельным комментарием в каком бы то ни было значительном СМИ. Посему, предлагаю вам поверить мне на слово и довериться авторитету издания.

Дополнительно смею заверить, что в узких кругах я широко известен как человек исключительной честности, а справку от психиатра, которую с завидной регулярностью требуют мои новые читатели, с покорностью агнца на заклании предоставляю в виде нотариально заверенной копии на последней странице.

Прошу великодушно простить меня за столь длинную ремарку и словоохотливость. Не имея ни малейшего к тому таланта, все детство я провел затворником за скрипкой в угоду желанию матушки наблюдать своего отпрыска на сцене концертного зала имени Чайковского в качестве, кого бы вы могли подумать, первой скрипки.

К большому неудовольствию моей родительницы (говорит, что ее непрекращающиеся уже сорок лет мигрени из-за меня) первой скрипкой я не стал, как не стал второй, и даже десятой. Дирижер нашего районного оркестра, человек с нервным тиком конечностей (отчего виолончели у нас вечно сбиваются с ритма), определил меня в резервный состав. Помимо моей скромной персоны там числится совершенно глухая старушка-вдова, приблудившийся рыжий котенок и засохший кактус.

Впрочем, по своей натуре я не склонен к унынию, а жизнь свою, несмотря на некоторые затруднения социального характера, мне удалось устроить необычайно увлекательно. Как и в детстве, все время между репетициями провожу за книгами и в любезных беседах с моими добрыми приятелями. Правда, прохожие странно косятся, когда во дворе я имею удовольствие разговаривать со старой рябиной, парой синиц или оставленным кем-то под скамейкой дырявым ботинком, но они это все по незнанию, я нисколечко не сержусь. Если бы они хоть на пару минут прервали свой челночный бег, заглушили рой беспокойных мыслей и внимательно прислушались, то непременно смогли бы убедиться, что у всего есть свой голос – тоненький, чуть различимый шепоток. И если свой слух тренировать (а мой, поверьте, изрядно вымуштрован!), столько чудесных вещей откроется!

Но простите, простите великодушно, я опять отвлекся. К истории, господа!

Как уже упоминал, это удивительное происшествие имело место в музее города Е. У него довольно необычное здание. Музей похож на аляповатую храмину из конструктора, которую в припадке слезливой сентиментальности собрал пьяный папаша, впервые решивший поиграть со своим чумазым чадом. Считаю, что в контексте имени, которое носит сей общественный и культурный центр, аллюзия выходит презанятной.

В арт-галерее музея разместилась шикарная экспозиция авангардного искусства истинно столичного размаха. Правда, особого энтузиазма у горожан мощная по именам и масштабам выставка не вызвала. Беспредметное искусство, как правило, не встречает понимания у тех, кто зациклен на вещах. Однако супрематистские композиции слывут модным фоном для фото с демонстрацией обтягивающих джинсов, посему какая-то публика к искусству все же лицом обратилась.

Если позволите ироническое допущение, думаю, сам Малевич счел бы подобный перфоманс «мадонн и бесстыдных венер» весьма супрематистским по духу, ведь он многократно заявлял, что фигуры и формы – основы мироздания.