Вы не знаете, откуда взялись такие большие деньги на все это у небольшой, но очень настырной партии? Правда, последнее время ей укоротили руки, но она все-таки не унимается.

Вы ничего обо всем этом не знаете?

Значит, вы не присутствовали на секретных совещаниях вожаков этой партии с самыми богатыми людьми Германии? А она-то по простоте души полагала, что они только и делали, что заседали на таких совещаниях!

Парни смеются…

— И вы ничего не слышали о тайных совещаниях промышленных магнатов и финансовых воротил с лидерами этой новоявленной партии? Вы ничего об этом не знаете? А она думала, что здесь сидят акционеры «Рейнметалла», или, по крайней мере, Борзига.

Молодежь искренне смеется.

— Разве твой отец не владеет родовым поместьем? — спрашивает веселая седая женщина худого парнишку в кожаной куртке, белой по швам. — Твой отец — сборщик деталей на Стиннесверке? Что же, ему нравятся твои рассуждения, он тоже верит в «коричневый рай»? Нет? А почему не верит? Ах, вот оно что: он был под Верденом! Он не хочет, чтоб ты тоже был где-нибудь в Шампани или, может быть, в Пинских болотах.

Милые парни, вы совсем не знаете, что такое война! О, вы участвовали в военных играх? Прекрасно! Это такая война, где гранаты не рвутся, пушки не стреляют, но офицеры все равно кричат: «Вперед, вперед, за святую Германию!» И оркестр играет: «Вперед, солдат, спеши на поле славы!»

Парни смеются:

— Вот Пауль разбил себе коленку, когда бежал в укрытие!

— Ну, значит, ты герой, Пауль! Право, твоя разбитая коленка многого стоит! Может быть, ты вспомнишь о ней, когда получишь повестку. И задумаешься, во имя какой именно Германии тебя посылают убивать таких же славных парней, как ты. Вы спрашиваете: разве Германия, какая бы она ни была, не наша святая родина? Видите ли, милые парни, вы должны прежде всего научиться слушать. Когда вам говорят, что Германия должна владеть всем миром — прислушайтесь: не скрипучий ли голос кайзеровского генерала произносит старые слова на новый лад. А когда вас зовут бить стекла в еврейской лавке — то не зовет ли вас тот самый лавочник-немец, который обсчитывает вас точно с такой же ловкостью, как это делает лавочник-еврей. Вы, сдается мне, ведь не сыновья капиталистов. Нет?

Теперь парни держатся за бока от смеха…

— А пожалуй, тут не до смеха! — говорит серьезно эта странная женщина.

— Да, не очень, — соглашается рослый малый. Он такой тощий, что штаны из чертовой кожи не держатся на нем, и он то и дело их подтягивает. — Мой отец уже третий год безработный.

— И мой!

— И мой.

— Но ведь Адольф даст всем работу! — строптиво замечает тощий.

— Ах, так… Может быть, ты объяснишь, откуда возьмется сразу так много работы? Может быть, военные предприятия расширятся?

— Да, пожалуй.

— Смотрите-ка, — удивленно разводит руками седая женщина, — мы опять пришли к тому же: к войне! Разве вы так уж жаждете — «Вперед, вперед, на поле славы»?

Они смущенно мнутся. Потом самый маленький из них, но, наверное, самый смелый говорит с некоторым вызовом:

— Мой папа был в плену в России. Он говорит, что ни за что никогда не будет воевать против русских! Пусть они еще бедны, но там рабочий человек сам себе хозяин. И посмотрим, говорит мой папа, чего русские добьются…

Тощий хочет перебить малыша, но он упрямо досказывает:

— А про Адольфа мой папа говорит, что он — просто шарлатан.

— Замолчи, щенок! — кричит тощий. Поднимается страшный шум, но женщина водворяет порядок. Неожиданно сильным голосом она помогает им успокоиться. И обращается к тощему:

— Где это тебя научили набрасываться на маленьких чуть не с кулаками? Может быть, ты был в той банде, которая вчера хотела разогнать собрание рабочей молодежи в Веддинге?

— Я ничего об этом не знаю! — говорит тощий.

— И слава богу. Я надеюсь, что ты никогда не будешь заодно с этими подонками.

— В штурмовых отрядах немало рабочих парней… — хмурится тощий Франц.

— Это правда. Но разве ты не слышал, как в Луна-парке зазывала кричит во всю глотку: «Спешите в наш павильон! Вам покажут, как глотают шпаги! А в заключение на глазах у почтенной публики будет съеден живой человек!»

Все снова смеются, а малыш простодушно говорит:

— Ну, это же просто приманка!

— Вот именно. Только у нацистов другая приманка.

Тощий сосредоточенно думает и наконец произносит:

— Но ведь Гитлер — социалист…

— А разве Носке не называет себя социалистом? На слово «социализм» отзывается душа каждого трудящегося человека, вот им и прикрываются шарлатаны, чтобы зазвать простаков в свой балаган.

— Но почему магнаты дают деньги партии Гитлера?

— Потому же, почему кайзеровские генералы назначили Носке главнокомандующим и его руками разгромили революцию… Стиннес и Крупп не очень популярные имена в народе — не так ли?

Им лестно, что она говорит с ними, как со взрослыми.

Она так задерживается еще и потому, что в кафе собираются понемногу его обычные посетители. Они прислушиваются к разговору седой женщины и группы мальчишек. А некоторые подают реплики, и похоже на то, что скоро все здесь втянутся в беседу, которая подымается уже на высший уровень: обсуждаются перспективы Веймарской республики.

И, конечно же, этому приходит естественный конец. Нет, никакое «инкогнито» просто невозможно для нее, не то что в Биркенвердере, но, пожалуй, во всей стране.

К ней протискивается толстяк в рабочей блузе и больших роговых очках, какие теперь модны у функционеров:

— Товарищ Клара, мы так рады тебя видеть здесь.

Она замечает удивление и растерянность на лицах парней.

— Вы даже не поняли, кто тут вас учит, как на свете жить? Хороша молодежь! — говорит им очкарик.

Парни переглядываются и шепчутся. Потом подходит тощий Франц и, насупясь, говорит:

— Фрау Цеткин, мы подумаем над вашими словами. И спасибо, что вы потратили на нас ваше дорогое время.

— А ваше будущее — это самое дорогое, — отвечает Клара.

Она думает о них, когда идет к своему дому по тропинке между молодыми ольхами.

И вспоминает, как совсем недавно в Москве, на собрании в университете, где она выступала, к ней подошел молодой человек с румяными щеками, добротно одетый.

— Вы меня, конечно, не помните, товарищ Клара. Пять лет назад я встречал вас, когда вы впервые приехали в Петроград.

Нет, она не узнавала его. И, сожалея, он напомнил:

— Вы еще спросили, почему у меня сожжены полы куртки.

— А… Ученик токаря с Путиловского?

Он засмеялся, очень довольный.

Клара хотела знать, что он теперь делает. Он — студент? Оказалось, что он изучает медицину: «Царская Россия всегда была очагом страшных эпидемий. Совсем недавно у нас покончили с тифом…» Наверное, из него получится хороший врач: у него такой вдумчивый взгляд и мягкий голос.

Его будущее много яснее для нее, чем будущее горсточки немецких парней из маленького кафе в Биркенвердере.

Она вспоминает о них однажды вечером. Это холодный берлинский вечер. Такой холодный, потому что, как сообщили газеты, в горах выпал снег. Какая ранняя осень нынче в Германии! И предсказывают долгую и снежную зиму.

В старом локале на Цоо уже топят. Здесь все еще стоят изразцовые печи, тепло их уютнее, чем от железных батарей.

В большие зеркальные окна видна площадь. Она так многолюдна, как будто сегодня праздник. Нарядная толпа растекается по улицам, впадающим в площадь, как в светлое озеро, волны которого переливаются в свете модных фонарей. Теперь в моде старинные фонари — на железных стеблях гроздья ламп как светящиеся изнутри желтоватые плоды… Толпа растекается; здесь совсем рядом роскошный кинематограф «Глориа-Паласт». И самый большой кинозал — «Уфа-Паласт ам Цоо». Публика здесь самая изысканная, безработные не посещают таких кино. Они не всегда могут разрешить себе и дневной сеанс в захудалом зальце, каких много на окраинах. Хотя, когда шел русский фильм «Броненосец Потемкин», люди не жалели марок. И когда проходил последний кадр и в зале было еще темно, — все сидели тихо. Только когда зажигался свет, подымалась настоящая буря аплодисментов. И медленно, словно нехотя, люди покидали зал.