Расчехленные кайзеровские знамена реяли над колоннами. Заговорил барабан. Под его дробь в одну линию вытягивались ноги марширующих как на параде солдат.

Черт возьми! Это внушительное зрелище! Старая калоша кайзер может сидеть себе в Голландии, выращивать тюльпаны! Но он оставил им, новым силам отечества, неплохое наследство! Армия, вот на кого надо опереться! Разумеется, в сочетании с фалангами «добровольцев», с этими отчаянными головорезами, не обременными предрассудками парламентской эпохи.

Уве Нойфиг, несколько замедленно соображавший, чувствовал потребность в консультации своего друга Зеппа Лангеханса. Несмотря на то, что Зепп был старше его, он умел быстро разбираться что к чему. Прокурист крупнейшего концерна, в свое время женившийся на дочери своего патрона, Лангеханс, можно было бы сказать, достиг своего потолка. Можно бы, если делать отсчет с того времени, когда он был средней руки адвокатом и не имел ни гроша…

Но так как его друга не было и не могло быть на совещании в Далеме, Уве пытался сам взвесить известные ему факты.

Да, то, что в ставке уже было ясно, в трудолюбивом мозгу Уве еще складывалось одно к одному, складывалось начерно, не очень стройно. Господин Нойфиг воспринимал всякое новшество с чувством некоторого неудобства, как, скажем, новую, еще не обношенную одежду. И лишь в результате общения с другом не вполне освоенные мысли должны были приобрести удобство и привычность хотя и новых, но разношенных ботинок.

Уве Нойфиг припоминал все сказанное на военном совещании. Он считал слова Носке о «кровавой собаке» шокирующими, но поскольку их уже так разрекламировали, может быть, это именно та собака, которая, согласно старой немецкой поговорке, как раз здесь и зарыта…

В своем новом автомобиле французской марки, обращавшем на себя внимание модной низкой посадкой и легкомысленным цветом морской волны — прекрасная модель, можно презирать этих выскочек и кривляк французов, но нельзя отрицать, что автомобили их изящны, — Уве ехал на виллу Лангеханса.

Стояло морозное январское утро. В пригородах Берлина правительственные войска, выступившие по приказу главнокомандующего военного министра Носке, вели бои с рабочими отрядами.

Авангардные части, втянувшись в улицы окраин, перегороженных баррикадами, потеряли маневренность, продвижение их застопорилось. Тогда подтянули полевые орудия и минометы.

Баррикады сметались артиллерией, защитников их расстреливали тут же.

На улицах с неубранными трупами появились подростки в полувоенной одежде с ножами в чехлах у пояса. Они срывали революционные призывы и наклеивали листовки: «Смерть лидерам «Спартака»!», «Смерть Карлу Либкнехту и Розе Люксембург!».

Отряды «добровольцев» громили рабочие районы, убивали заподозренных, хватали всех, кто казался им подозрительным.

Несмотря на пропуск на стекле машины, Нойфига то и дело останавливали патрули, а на перекрестке его задержали на несколько часов воинские колонны, занявшие шоссе. Поэтому на виллу адвоката он прибыл уже под конец зимного дня.

Все окна «Лючии» были освещены, и привратник, распахнувший ворота, сообщил господину Нойфигу, что у хозяйки — малый прием. Раз у хозяйки, так это, конечно, всякая шушера: актеришки, художники. Нашла время для приема! Неприятную мысль о том, что его собственный брат и даже близнец Георг Нойфиг не только принадлежит к странному племени художников, но даже к какому-то «левому» крылу, Уве привычно отогнал. Платить штрафы, которые время от времени накладывались на Георга за нарушение всяких границ приличия в его «художествах», в смысле буквальном и переносном, — это все, что он мог сделать для брата. А впрочем, Георг никогда его ни о чем не просил и, как передавали Уве, отзывался о нем такими эпитетами, какими награждал его в начальных классах, когда Уве, стоя у доски, никак не мог разобрать подсказку брата.

Эти времена давно кончились. Уве прошел свой путь не без блеска. И без братниной подсказки. А чего достиг Георг?

Сомнительной популярности в берлинских кабаках? Говорят, что бумажные салфетки, разрисованные им, продаются любителям по баснословным ценам. Но мало ли причуд у так называемых меценатов!

Уве бегло взглянул на освещенные окна: жена Лангеханса, Лотта, примадонна небольшого берлинского театра, могла выдрючиваться сколько угодно, имея за спиной такого отца и мужа!

Уве прошел на половину хозяина и послал лакея сказать о своем приезде.

Опустившись в кресло, он с привычной завистью оглядел кабинет Зеппа. Ну конечно, Зепп — акционер процветающих компаний, но все же банковский счет его — тьфу! — рядом с его, Нойфига, счетом. Но как-то получалось, что юрист и живет шире, и слывет богачом, и все у него сверхмодное, все — новый век… Новый век, конечно, эти картины: Ренуар или кто он там — бледнолицые женщины с растрепанными волосами. А старинная мебель: красное дерево и штоф — это тоже новый век? И кто такой этот сосуд в рост человека — из глины, что ли? «Кто» — потому что ручка назойливо напоминает протянутую человеческую руку, а весь «экстерьер» — о боже! — фигуру беременной женщины. Уве вспоминает, что юрист с недавних времен стал интересоваться какими-то раскопками! Даже сплавал в Египет. Теперь мода на раскопки. Древние века — это тоже новый век? На этот век теперь сваливают все на свете: эпидемию инфлуэнцы и повышение цен на кофе, развращенность молодежи и обмеление рек, инфляцию и кризис абсолютизма. Все это якобы неотъемлемо от нового века! И такие, как Лангеханс, несмотря на возраст, вприпрыжку бегут за веком, словно молодой пудель за хозяином…

Аналогии Уве прервал приход адвоката.

Зепп выглядел неплохо: совершенно голый череп даже украшал его, усиливая сходство с Мефистофелем, которое он всячески подчеркивал. Рожки легко воображались над узким бледным лицом с сине-черными — «Не иначе, фиксатуар!» — подумал Уве — усами, кончики которых под прямым углом загибались кверху и заканчивались такими тонкими и острыми стрелками, словно юрист намеревался выколоть ими собственные глаза.

На нем был костюм из английской шерсти в крупную клетку. Брюки имели внизу широкие отвороты по моде, которая называлась «в Лондоне идет дождь», а короткий пиджак неприлично открывал заключенный в серо-красную клетку зад юриста. Вместо крахмального воротничка из ворота у Зеппа вылезала какая-то тряпка, впрочем, под цвет костюма. А часы он давно уже носил не при цепочке в кармане, а на запястье на кожаном ремне, словно монах, намотавший на себя четки.

— Ты слышал об Элькадо? — спросил с ходу, вбегая в кабинет, Лангеханс, словно Уве приехал к нему поздним вечером и в такое время исключительно затем, чтобы слушать, — даже не самого Элькадо, а разговоры о нем.

Лангеханс, привычным жестом опустив голову на руку, локтем опершись на колено, сидел в хорошо знакомой Уве позе Мефистофеля с известной скульптуры.

Теперь, когда Зепп обзавелся небольшим брюшком, она была ему не совсем удобна. Но он полагал, что запечатлев именно эту позу в памяти современников, подобно скрещенным на груди рукам Наполеона или отставленной ноге Фридриха Великого, он обязан делать усилие, которое требовалось, чтобы эдак согнуться пополам…

— Ты же знаешь, что я не интересуюсь музыкой, — буркнул Уве.

— Причем тут музыка? Элькадо — проповедник, удивительное существо! — Зепп закатил глаза. «За шестьдесят, а все те же фокусы, — завистливо подумал Уве, — нашел время заниматься проповедником! Впрочем, что он проповедует? Вселенское братство? Непротивление злу?»

— Понимаешь, он проповедует полное, ну абсолютное воздержание от мясной пищи! Колоссально! Рыба и молочные продукты — представляешь? Простокваша, простокваша и простокваша…

Зепп сделал движение рукой, как будто плавал в волнах молочных продуктов. Уве смотрел на него, болезненно сморщившись: «Посидел бы там, в Далеме, где речь шла о том, «быть или не быть». И чему быть? Хаосу революции или разумному порядку! Вмиг забыл бы про молочные продукты!»

Впрочем, едва Уве упомянул о Далеме, юриста словно подменили, он стянул шелковую тряпку с шеи, обнаружив нормальный воротничок, и сбросил куцый пиджачишко.