— Садись, — сказал ему Бетал, отодвигая от стола стул рядом со своим местом.

Гость сел и опустил руки на колени, под скатерть. Я заметил, что, чувствовал он себя очень неловко в этой строгой столовой под ласковым взглядом Антонины Александровны.

— Ешь, — сказал Бетал. — Шашлыком не угощаю. Просто суп и котлеты.

Гость искоса взглянул на нас, на Антонину Александровну, выпростал из-под скатерти руки и тонкими смуглыми пальцами осторожно взял из плетёной корзиночки ломоть хлеба.

— Тоня, это — Балахо, председатель колхоза в Чегеме, мой старый друг, — сказал Бетал.

— Будьте как дома, не стесняйтесь, — попросила Антонина Александровна.

Балахо криво улыбнулся, переложил хлеб из правой руки в левую, а правой взял со стола ложку. Я видел, что ему не хотелось есть, не хотелось находиться в этой комнате, сидеть за этим столом рядом с Беталом. Даже мне от одного вида Балахо расхотелось есть вкусный суп.

— Я тебе расскажу, Тоня, почему я решаю это дело здесь, а не на работе, — сказал Бетал, когда Антонина Александровна присела рядом с ним. — Это — срочное дело. Очень важное дело.

— Может быть, не надо при детях и за обедом? — спросила Антонина Александровна.

— Это — срочное дело, — ещё раз повторил Бетал. — А дети… Дети пусть тоже слушают. Пусть знают, что такое партийная принципиальность. В школе этому не научат. А они будут жить после нас. Пусть запомнят этот обед.

— Бетал… — робко попросил Балахо.

— А ведь мы с тобой в одном году вступали в партию, — посмотрел на него Калмыков. — И воевали против белого дерьма в одном отряде. Я говорю верно?

— Верно, — опустил голову Балахо.

— Тоня, — снова обратился к жене Калмыков, — вчера ко мне в обком пришла женщина. Наржан Хамдешева.

— Бетал… — ещё раз попросил Балахо.

На этот раз Калмыков даже не посмотрел на него.

— У Наржан есть муж, которого зовут Лукман. У них пять детей. И самый плохой дом во всём Чегеме — мазанка, две комнаты, в одной спят, другая — кухня. И огорода нет, потому что нет мужских рук. Лукман уже два года не может работать. У него ревматизм. И два года колхоз ничего не даёт ему на трудодни. По твоему распоряжению? — резко повернул голову в сторону Балахо Бетал.

Балахо совсем низко нагнулся над столом.

— Распоряжения не было, — сказал он почти шёпотом. — Мы помогали Лукману… немного… Но ведь он не выходит на поле…

— Так, — сказал Бетал, откинувшись на стуле и положив ложку рядом с тарелкой. — Балахо, а если бы у нас в отряде в восемнадцатом году были раненые и мы бы не кормили их из-за того, что они не воюют? Как это назвать?

— Фронт и колхоз — это не одно и то же, — прошептал Балахо.

— Да, не одно и то же! Ты прав. Потому что на фронте еда была не всегда, а в колхозе она есть каждый день. На фронте нашим домом была бурка, а подушкой — седло. А сейчас у нас каменные дома. Кстати, Балахо, у тебя дом турлучный или саманный[1]?

— Ты же знаешь мой дом, Бетал, был у меня в гостях, — пробормотал Балахо.

— У него дом из хорошего туфа, — обернулся к жене Бетал. — Четыре комнаты. И застеклённая веранда размером в две комнаты. И огород, и сад в пятнадцать соток.

— Землю мне дало государство, — сказал Балахо. — А дом я построил на собственные деньги.

— Знаю! — дёрнул головой Калмыков. — И ещё знаю, что в селении нет детского сада. Председатель не забывает начислять себе трудодни. Председатель строит себе хороший дом, а дети играют на пыльных улицах.

— Проект детского сада есть. Мы начнём…

— Ладно! — отрезал Калмыков. — Мы разговаривали о Хамдешеве.

— Я ему выпишу по трудодням за целый год. Минимум.

— Нет, — сказал Бетал.

— За два года, — поправился Балахо.

— Нет.

— Наверное, можно выплатить деньгами…

— Нет, — сказал Бетал. — Подачки Лукману не нужны. Он — горец, как ты и я.

— Что же тогда? — растерялся Балахо.

— Ты выдашь ему мешок кукурузы и два мешка пшеничной муки. И ещё один мешок пшена.

— По трудодням получится больше, — сказал Балахо.

— Это ещё не всё. В пятницу ты объявишь шихах. Понятно?

— Зачем? — Балахо весь вытянулся на стуле, и даже рот у него раскрылся от удивления.

— Мы построим Лукману новый дом. И сарай. И уборную во дворе. В пятницу я сам приеду и заложу фундамент. А потом во дворе у Хамдешевых, у нового дома я проведу бюро обкома. В воскресенье вечером. Я приглашу туда всех председателей колхозов района и привезу с собой секретарей, чтобы они не бездельничали в выходной день в городе.

— Бюро?.. — выдохнул Балахо. — Бюро обкома в нашем селении? Во дворе у Лукмана?..

— Да. Я решил. И повестка будет одна: о внимании к человеку. Председателем будешь ты, докладчиком — я.

Бетал отогнул рукав гимнастёрки и посмотрел на часы.

— Всё. Ешь. Потом поедешь в Чегем.

Мало что понял я тогда из этого разговора. Хотелось поскорее выйти из-за стола и возвратиться в Туркмению к Гассану Баширову и Гамиду. У взрослых были свои дела, у нас, мальчишек, — свои. Поэтому я поскорее доел суп, проглотил котлету, даже не почувствовав её вкуса, и поблагодарил Бетала и Антонину Александровну.

Балахо помешивал ложкой в тарелке остывший суп и старался не смотреть на Калмыкова, который ел с аппетитом, будто ничего особенного не произошло.

— Идите, ребята, — сказала Антонина Александровна, увидев, что мы всё съели.

Едва мы очутились в комнате, Витя Денисов засмеялся и сказал Володе:

— Здорово он этого самого Бадахо… Ну и отец у тебя, Володька! Что же будет теперь?

— Шихах будет. Будут строить Лукману дом. А потом будет бюро обкома.

— Володька, а что такое шихах?

— Это когда все помогают одному. Всё селение. Вроде субботника, — сказал Володя.

— А почему так испугался Балахо бюро обкома? Что такое бюро? — спросил я.

— Бюро — это такое срочное партийное собрание, — сказал Володя. — А испугался Балахо потому, что на бюро отец будет ругать его за Лукмана. Может быть, даже объявит выговор.

— А ведь он с Балахо был вместе в одном красноармейском отряде. Они дружили. Он сам сказал.

— Ну и что? Помнишь, отец сказал, чтобы мы обедали вместе с ним и слушали. Чтобы знали, что такое партийная принципиальность.

— А что это такое?

— Это — когда как скажешь, так и нужно сделать. Или нужно сделать так, как требует партия. Дружба здесь ни при чём. Наоборот, с друга требуют ещё строже, — сказал Володя.

— Володька, неужели они успеют построить дом за три дня?

— Шихах построит.

Скоро мы разошлись. Володя дал мне пачку газет с продолжениями «Слепого гостя», и я побежал домой самым коротким путём — по Советской.

Вечерело.

Солнце висело совсем невысоко над горами. В парке на первой танцплощадке заиграла музыка. Наверное, тётя уже пришла с работы и удивляется, почему меня нет дома. Я расскажу ей, что был у Вовки, начал читать «Слепого гостя», обедал и слушал разговор Бетала с Балахо. И тётя, как всегда, скажет:

— Бетал — изумительный человек.

Запыхавшись, я добежал до площадки, где находился гараж обкома, но на месте гаража увидел незнакомый дом.

Я растерянно оглянулся.

Площадь стала теснее, была покрыта асфальтом, четыре этажа розового дома смотрели на меня тёмными прямоугольниками окон, и я знал, что если поднимусь по лестнице на третий этаж и постучу в высокую дверь, мне откроют совершенно незнакомые люди. И дядя Миша никогда уже не выйдет из несуществующего гаража, и тётушка не придёт с работы. Никто меня не ждёт к ужину в этом городе, потому что между городом и мною — более сорока лет…

Я посмотрел на газеты в руках.

«Известия», «Кабардино-Балкарская правда», «Советская Россия». Кажется, я купил их в киоске на Почтовой. На ногах у меня опять были туфли, а не сандалии с жестяными пряжками, и ногти на пальцах были необломанными и чистыми.

Я повернулся спиной к розовому дому и медленно пошёл к началу бывшего Карашевского бульвара.