Я распахнул окно гостиничного номера и поставил локти на подоконник.

Внизу подо мною открылась площадь, выложенная светло-серыми бетонными плитками. За площадью стояло красивое здание драматического театра. А перед театром на высоком пьедестале стояла Мария, принцесса горская и царица всея Руси, вторая из восьми жён Иоанна Грозного.

Я не помнил ни театра, ни площади, ни Марии…

Тогда здесь был просто пустырь, поросший птичьей гречихой, ровный хороший пустырь, по которому мы гоняли на велосипедах и на котором вечером разжигали костры. И улица, рассекавшая площадь надвое, называлась совсем по-другому — Степная.

И дома вдоль Степной были совершенно другие — одноэтажные, под красными черепичными крышами, с зелёными или голубыми ставнями, с дворами, закрытыми глухими заборами, через которые перевешивались ветви, согнувшиеся от тяжести яблок и груш.

Я не узнал вокзала, когда вчера сошёл с поезда на перрон. Не увидел нашей третьей школы, которая стояла на отлёте в самом начале Степной.

Я шагал со своим чемоданом по чужой улице. Незнакомые деревья стояли вокруг. Не те автомашины пробегали мимо меня. И лица людей, идущих навстречу, были совсем не такими, как тогда…

Я отвёл глаза от театра и от Марии и взглянул поверх крыш домов.

Горы.

Их с детства знакомый излом стыл над городом. Они были похожи на груды расколовшихся и упавших на горизонт облаков. Те же снеговые уступы, те же тени и трещины на плоскостях склонов. В этот час утра они были точно такими же, как тогда, когда я бежал по улице в школу, перебрасывая из руки в руку тяжёлый портфель. Ветерок, текущий от них, холодил щёки, розовели под солнцем белёные стены домов, и впереди меня ожидал день, полный чудес. Да, что там день — вся жизнь ждала меня, ещё незнаемая, золотистая и свежая, как утро.

Странно ощущение пробежавших во мне пятидесяти лет.

И так тревожно ожидание того, что должно случиться сегодня.

Что-то обязательно случится…

Я побрился, поёжился под холодным душем в ванной, крепко вытерся жёстким махровым полотенцем, выпил стакан крепкого горячего чаю из термоса, толкнул в шкаф чемодан и вышел из гостиницы.

Я шёл на свидание со своим детством.

Нужно было найти гараж, тот, который я помнил белым, с боль-. шими воротами, откуда выезжали горкомовские автомобили и около которого всегда желтели большие кучи песка, чистого и прохладного на ощупь, когда я зарывал в него руки. Гараж стоял на краю площади, в самом начале улицы, которая называлась Баксанской. Улица падала потом с бугра и убегала к виноградникам. Там, почти у самого селения Кенже, мой дядя перед самой войной построил дом.

Гаража не было.

Дома кругом были незнакомые… Только один, розовый, что-то напоминал мне. А когда я прошёл через низкую арку во двор, то вдруг увидел те три знакомых переплёта рам на третьем этаже, от которых замерло сердце:..

Но раньше посреди двора торчал медный водопроводный кран на выросшей из земли трубе, под краном стояла железная бочка, всегда полная до краёв. И я никогда не мог налить из крана полное ведро, потому что приходилось отодвигаться от бочки подальше, чтобы вода, хлынувшая через край, не залила ноги.

Теперь крана не было.

Теперь во дворе росли каштаны — пять крепких деревьев, поднявших лапчатые листья до половины высоты дома, а там, где раньше торчал кран, на высоко взбитой клумбе горели тёмным огнём махровые головы пионов и наливались тяжёлым цветом их ещё не раскрывшиеся могучие бутоны.

Чужая жизнь проходила за проснувшимися окнами, и двор смотрел на меня настороженно, как на чужака.

Мельком я взглянул на табличку на углу здания.

Теперь Баксанская называлась «Маршала Головко».

Переулок ещё лежал в тени.

Сейчас здесь тоже стояли два дома по три этажа. Но я смотрел на них, как на пустоту, я видел только то, что было ТОГДА. Справа должен тянуться глухой забор, сколоченный из серых от времени досок. Вдоль забора щетинилась трава и росли прекрасные лопухи с замшевыми, мятно пахнущими листьями, которые сочно отламывались от толстых стеблей, вытягивая на изломе упругие, как проволочки, сухожилия. Я делал из листьев шляпы, скалывая края палочками, или накидывал огромный лист на плечи, как пелерину, а потом шёл и шёл, почти до конца забора, где в плохо пригнанных досках открывалась большая щель. Я присаживался около неё на корточки и заглядывал в мир, запретный для всех.

Уже не помню сейчас, что было за забором — то ли какой-то склад, то ли просто пустырь, на котором доживали свой век ломаные машины. Но это был мир, полный тайны, тишины и вещей, которых у меня никогда не было. Там, среди высокой травы, валялись лысые покрышки, зубчатые колёса с рыжими пятнами ржавчины и чёрным налётом загустевшей смазки, похожей на нагар. Там узкими змейками вилась в травй проволока, из которой можно было делать шпаги или вилки для катания колёс, или крючки, чтобы нагибать ветки яблонь.

Там можно было найти старую велосипедную раму с рулём или клаксон с потрескавшейся и затвердевшей от времени резиновой грушей и чудесным никелированным рожком. Но лучше всего были стёклышки.

Деревянные полуразбитые ящики с осколками стёкол стояли у самого забора — просунешь руку в щель и можно дотронуться до любого. Осколки были в виде длинных полосок — обрезки от большого стекла — или в виде треугольников, и среди них иногда попадались цветные.

Помню, как я нашёл красный, густо-винного цвета, и как преображал он всё вокруг, если его поднести к глазам. У солнца появлялось четыре багровых луча, острых, как копья, а зелёная трава становилась чёрной, синее небо приобретало зловещий грозовой оттенок, и лёгкие облака на нём превращались в плотные красные глыбы, оглаженные ветром.

Я находил жёлтые и зелёные осколки, но почему-то мечтал о синем, не о том густом синем, который превращает день в лунную ночь, а о светлом, почти голубом.

Я никогда ещё не смотрел на мир через голубое стекло, и мне трудно было представить себе, каким он станет, когда я поднесу к глазам этот волшебный фильтр.

На минуту мне показалось нереальным то, что открылось дальше. Я закрыл глаза и снова открыл их и наконец поверил.

Что-то изнутри подсказало: «А почему так не может быть?»

Да, почему, в самом деле? Ведь пятьдесят лет, в сущности, не такой уж огромный срок…

Забор был на прежнем месте.

Пятьдесят лет его поливали дожди и сушило солнце, обдувал ветер с гор и засыпал снег, над ним пролетали птицы и самолёты, прогрохотала война, а он стоял, все так же отгораживая от чьих-то желаний мир тайны и недоступности. Могут же лежать на одном месте камни, не врастая в землю, из которой они вынуты, не растрескиваясь и не меняясь столетиями.

Я подошёл к забору и потрогал его рукой. Сухие доски, слегка Шелковистые от размякшего сверху слоя древесины, показались мне тёплыми. И всё так же щетинилась вдоль забора трава и поднимались среди неё мягко-зелёные лопухи с серебряными головками, затканными тончайшей паутиной.

Я двинулся вдоль забора, всё время ощупывая его рукой, как будто боялся упустить этот островок прошлого. Странно, доски казались такими же прочными, как и тогда, когда я охотился за стёклышками. Правда, в нескольких местах они были сломаны в верхнем ряду, но может, так же они были сломаны и тогда. Я удивился высоте забора — верхняя его кромка тянулась на уровне моей макушки, и я не мог заглянуть через его край.

Я остановился около репейника, вытянувшегося мне по плечо, нагнулся и, выбрав самый большой, без дырок лист, взял его за черешок и потянул. Он отломился от стебля с сочным хрустом. И сразу же в этот момент стал ТЕМ, пятидесятилетней давности чудом, возникшим в настоящем вместе с теплотой воздуха, теми запахами, тем усилием руки. Я тянул лист к себе и смотрел, как выползают из черешка бледно-зелёные, почти белые сухожилия, и горьковатый репейный запах щекотал мне ноздри. Потом сухожилия лопнули, оставшиеся их части обвисли, начали вяло скручиваться и подтягиваться к обломку черешка на стебле.