— Здорово, Внук!
Я чуть не упал, резко повернувшись назад.
Передо мной стоял Алимурза Бесланеев в новеньком тёмно-коричневом костюме с новеньким портфелем в руке.
— Мурзик!
— Ты чего в школе не был? Мотаешь?
— И ничего не мотаю. Я больной. А ты почему здесь?
— Татьяна выгнала.
— Сразу?! С первого урока?
— Не. Со второго.
— За что?
— С Кощеем подрался.
Ух ты, с Владькой Кощеевым! Вот это да! Значит, интересная была драка. Оба сильные. Жалко, что я не видел.
— Теперь куда?
— В парк. Домой мне сейчас нельзя.
— Мурзик, давай не в парк, давай пойдём на базар.
— Ты что! Нельзя на базар. Мать может увидеть. И школа рядом. Дуем в парк!
Мурзик сильно подрос за лето, стал ещё шире в плечах и толще лицом. Я не дружил с ним — побаивался его упрямства и силы. Если его разозлить, он мог сделать что угодно, даже, наверное, убить человека. Поэтому многие ребята заискивали перед ним и никогда с ним не ссорились. Все, кроме Володи Калмыкова и Владика Кощеева. Я не умел заискивать; у меня это всегда получалось фальшиво. Я просто предпочитал разговаривать с Алимурзой, когда он обращался ко мне, и держаться от него подальше, когда он не обращал на меня внимания.
— Ну что, Внук, пойдёшь?
— Нет, — сказал я.
— Дурак!
— Пока! — махнул я рукой и помчался дальше.
На столбе висели большие электрические часы. Я взглянул на них. Всего одиннадцать. Уроки кончаются через два часа. А за два часа можно сбегать на Кабардинскую, посмотреть, что идёт в кино, и полюбоваться шашками и кинжалами в витрине комиссионного магазина.,
Я свернул с бульвара на Революционную и одним духом домчался до Кабардинской.
Вот книжный магазин, почти на углу. На витрине — тетради, ручки, чернильницы-непроливашки, перья в коробках, линейки. Ноги сами остановились, когда за витринным стеклом я увидел жёлтую книжку с красными буквами на обложке: «Солёный ветер». А рядом ещё одну, без названия, темно-коричневую и очень толстую. Ничего не было на её обложке, кроме красивого профиля мужественного человека, профиля, который я знал, наверное, со дня своего рождения.
Я присел и посмотрел на эту книжку сбоку. Оказалось, что это не одна книжка, а три — просто они были положены одна на другую. И на корешках я прочитал название: «Жюль Верн. Таинственный остров». Тома I, II и III.
В «Ударнике» шёл фильм «Балтийцы», а перед ним — мультик «Любимец публики». На билет нужно было тридцать копеек, у меня было всего пятнадцать, и оба фильма я уже посмотрел по два раза, поэтому в кино не особенно хотелось, и я направился к комиссионному.
Сколько себя помню, столько помню и лежащую на витрине благородную, слегка изогнутую саблю с насечённой золотом рукояткой, в чёрных ножнах, украшенных золотыми гравированными накладками. Рядом с саблей лежал кинжал в серебряных ножнах с чёрным тонким витым рисунком в виде веточек и листиков, похожих на пиковые тузы. На головку рукоятки и на упор её из белой слоновой кости тоже были наложены серебряные пластинки с ещё более тонкими веточками и тузами, а в верхней части ножен поблёскивали плоские колечки, при помощи которых кинжал привешивался к поясу. Мне всегда очень хотелось увидеть клинок кинжала с глубокими канавками, вдавленными в лезвие с обеих сторон. Я почему-то был уверен, что клинок — голубой.
А рядом с кинжалом и саблей лежал чекмень, сшитый из белой прекрасной шерстяной ткани, — дорогой праздничный чекмень с двенадцатью пуговками в виде чёрных шариков размером с крупную ягоду чёрной смородины, с рукавами, туго обтягивающими запястья и застегивающимися на точно такие' же шарики. Но самое замечательное в этом чекмене были газыри — по шесть штук с правой и левой стороны груди. В газырях горцы хранили пороховые заряды и пули для винтовок. Я никак не мог понять, из чего они сделаны, — наверное, выточены из слоновой кости, а крышечки на них чеканены из матового серебра, чернённого всё тем же узором из тончайших веточек и тузов.
Была ещё папаха, небольшая, аккуратная, сшитая из тёмно-золотого редчайшего каракуля. На солнце она переливалась шелковистым блеском, и от неё долго нельзя было отвести глаз.
Я пытался представить себе человека, одетого в этот чекмень, вооружённого этим кинжалом и саблей, и перед моим взором вставал худощавый горец с тонкими и резкими чертами лица, легко сидящий на высоком тонконогом коне. На плечах — белоснежная бурка, в рас-пахе которой наискось поблёскивает кинжал, а из-под полы, опускающейся почти до брюха коня, видна нога в мягком шевровом, сапожке, твёрдо поставленном в глубокое стремя.
Налюбовавшись витриной, я свернул за угол, на Почтовую улицу. Ноги сами понесли меня к школе.
Её двухэтажное здание из белёного кирпича стояло совсем недалеко от базара. Четыре широкие ступени вели к главному входу. Там, за тяжёлой дверью, у нас находилась раздевалка, а за ней начинался сумрачный коридор, окна которого выходили во двор. Рядом со школой в двух небольших домиках жили наши учителя.
Я прошёл через открытые ворота во двор. Он был пуст. На асфальтовом пятачке белели нарисованные мелом классики и голова с большими ушами и лунообразным ртом. Под головой — надпись кривыми буквами: «ВАСЯ».
Сколько времени осталось до перемены?
Стрелки показывали десять минут первого. Я посчитал. Шёл пятый урок, и до перемены оставалось тридцать минут.
Можно было пойти на базар и заглянуть в зелёную будку «Ремонт часов», где сидел брат моего друга Энвера Мурат Магомедов. Мурат чинил будильники, ходики, карманные часы на цепочках, наручные «Кировцы». Он надевал на голову пружинный обруч, к одному из концов которого был приделан чёрный стаканчик лупы, и, низко нагнувшись над столиком, всматривался в крохотные золотистые зубчатые колесики механизма. Он разрешал мне трогать инструменты и рыться в коробке, где лежали старые, потемневшие, отработавшие свой век механизмы и корпуса часов. Однажды я нашёл там чёрный железный корпус с откидывающейся на пружинке передней крышкой, и Мурат подарил его мне.
Можно было пойти там же, на базаре, в шашлычную, похожую на полутёмный сарай с черепичной крышей, где у мангалов работал отец Энвера. Широколицый, в широких брюках, похожих на шаровары, в ситцевой розовой рубахе с закатанными до локтей рукавами, он нанизывал на длинные тонкие шампуры кусочки баранины, вымоченные в белом кислом вине. Кусочек баранины, кружок лука, тоненький ломтик жира, снова кусочек баранины, долька лука, желтоватый лепесток жира — волосатые руки его двигались уверенно, быстро. Он осторожно клал готовый шампур на края мангала, шипело и потрескивало жарящееся мясо, вспыхивали синими искрами капельки жира на раскалённых углях, и к потолку шашлычной поднимался такой головокружительный запах, от которого сразу хотелось есть.
Посетители сидели на деревянных лавках у низеньких бочонков, которые служили столиками, пили вино из граненых стаканов и разговаривали — по-кабардински, по-балкарски, по-осетински, по-черкесски. Я не понимал ни единого слова, и от этого было весело и хорошо. Завидев меня, отец Энвера вытирал толстые ладони о полотенце, повязанное вместо пояса, хватал меня за плечо и кричал пирующим:
— Дорогу, друзья, дорогу моему дорогому другу, дорогу и самый лучший шашлык!
Он усаживал меня на свободное место и приносил маленький шампур, на котором дымилось мясо.
— Это был самый молодой, самый красивый, самый нежный барашек, — говорил он, передавая шампур мне в руки. — Ешь, становись большим, сильным и вспоминай старого Магомеда!
Никаких тарелок в шашлычной не полагалось. Мясо с шампура снимали прямо зубами, и это совсем не было похоже на домашние обеды, где надо было сидеть за столом и есть ложкой и вилкой.
А ещё можно было пойти к керосиновой лавке. Она находилась на самом краю базара. Не киоск, не сарай, а просто земляной бугор, в склоне которого прорезана дверь. Внутри бугра — цистерна с керосином, а перед ней, под краном, оцинкованная ванна, из которой продавец черпаком наливает керосин в бидоны. Но не это самое интересное. Самое интересное — очередь, которая по воскресеньям с утра до вечера стоит у земляного бугра. В очереди в основном мальчишки и девчонки. Но разве можно когда-нибудь видеть спокойно стоящих на месте мальчишек и девчонок?! В очереди стоят друг за другом бидоны, вёдра, трёхлитровые зелёные бутылки-четверти, огромные, литров на двадцать, бу-тылищи, оплетённые прутьями, с плетёными же ручками по бокам, чтобы их можно было нести вдвоём, а между бидонами и бутылями просто положены друг за другом кирпичи или камни — это хозяева заняли очередь, а сами ушли домой за посудой.
