Правая рука непроизвольно нащупала в кармане спичечную коробку, пальцы вынули из неё спичку и скололи ею края листа.

Потом я оглянулся.

Переулок был пуст.

Тогда я совсем по-мальчишески засмеялся, надел лопушиный картуз себе на голову и, уже ничего не опасаясь, сделал те несколько шагов, что отделяли меня от широкой щели в заборе.

Я не удивился, что щель всё ещё была там. Я присел около неё на корточки и смело заглянул в ТОТ мир.

Да, всё было там — и два полуразвалившихся ящика с осколками стекла, и зубчатка, утонувшая в траве и покрытая чёрным нагаром, и рядом с ней вторая, поменьше, заляпанная рыжими пятнами ржавчины, и покрышки со стершимся на нет протектором — милый хлам, никому на свете не нужный, кроме детства.

Несколько минут я вдыхал запахи, которые давно позабыл. Потом медленно протянул руку к ящику с обломками стекла. Они были там, стёклышки детства, — линейки, прямоугольники, треугольники и просто осколки без всякой формы.

Задержав дыхание, я вынул один осколок.

Это был кусок простого оконного стекла в форме неправильной трапеции — тусклый, с потёками грязи по краям, через него всё просматривалось, как сквозь коричневый туман. Но тяжесть его приятно ощущалась пальцами, и я подержал его некоторое время в руке, прежде чем осторожно положить его обратно.

Я вытащил из ящика ещё несколько пластинок, но все они были похожи на первую — из обычного стекла, грязные и неровные. Затем передвинулся ко второму ящику.

Но и здесь оказалось то же самое.

И тут я бросил взгляд себе под ноги.

В траве лежал ещё один осколок. Я машинально поднял его. Сначала мне показалось, что он зелёный, но, когда я стёр с него налёт многолетней пыли, перед глазами на мгновение блеснул чистый небесный цвет, и снова — какой уже раз в это утро! — что-то мягко и сладко сжало сердце.

Я хорошенько протёр прямоугольную пластинку носовым платком и поднял её к глазам.

Лёгкие воздушные облака, медленно плывущие к горам, растаяли в небе. Трава и лопухи побледнели, и всё вокруг стало призрачным, почти невесомым. Даже забор потерял свою плотность и стал похож на декорацию самого себя.

Дома, вдоль которого я шёл к забору, не было. Вместо него бледно голубело, точно залитое лунным светом, здание ГАРАЖА. Я отчётливо видел скат его железной крыши и обрез стены, около которой росла маленькая кривая яблоня, и людей, которце шли не по улице, а по ПЛОЩАДИ! Я даже видел, как по площади пробежала машина такой с детства знакомой формы, что ошибиться было нельзя: это был легковой довоенный «газик», ГАЗ-АА, с крыльями над колёсами и с подножкой!

Боясь разрушить мгновенное впечатление, я осторожно отвёл стекло от глаз.

Гараж стал ещё отчётливей, небо взлетело над домами бледной синевой, и где-то рядом со мной, в траве под забором, цвиркнул и рассыпался стеклянной трелью кузнечик.

Пустырь дремал в утренней тишине, он дал мне всё, чего я хотел.

Я отодвинулся от забора и медленно зашагал по переулку к площади, сжимая в ладони нагревшееся стекло.

У выхода на площадь мне встретилась женщина. Кофточка с прямыми широкими плечами. Длинная юбка, припадающая к высоким ногам. На голове, слегка боком, повязана розовая косынка.

Женщина посмотрела на меня с удивлением, улыбнулась и прошла мимо. Мне показалось, что её лицо я когда-то видел. Давно… очень давно… Я поднёс руку ко лбу. Пальцы наткнулись на вялый лопух. Мне сразу сделалось жарко. Понял, чему удивилась женщина. Сдернул лопух с головы, смял его и бросил на дорогу. А когда опускал руку, заметил, что ногти на пальцах обломаны, под остатками ногтей узенькой траурной каёмкой скопилась грязь, на большом пальце — свежая царапина с бисеринками выступившей крови. Наверное, всё-таки задел в ящике за кромку стекла. По детской привычке слизнул кровь языком и почувствовал на коже цыпки. А ведь у меня всегда были чистые руки и аккуратно подрезанные ногти…

Я миновал кривую яблоню и вышел на площадь.

Ворота гаража были распахнуты настежь, и я увидел тускло поблескивающий никелем «линкольн» с откидным парусиновым верхом и тройным никелированным клаксоном у ветрового стекла.

Я знал этот «линкольн» — на нём ездил первый секретарь обкома Бетал Эдыкович Калмыков.

Бывая у своего дяди Миши в гараже, я даже залезал иногда на мягкое коричневое сиденье прекрасной машины и левой рукой давил чёрную резиновую грушу, чтобы услышать громкий двойной крик сигнала: «Уик-уа! Уик-уа!»

Где-то глубоко-глубоко в сознании мелькнула слабая мысль, что всё — неправда, что это было пятьдесят лет назад, что нет ни «линкольна», ни «санбима», который стоял в глубине гаража, что женщина в кофточке тридцатых годов мне только привиделась… Но в ладони я ощутил грани голубого стекла, и мысль погасла.

Быстрым шагом, почти бегом, добрался до Степной и остановился изумлённый. Не было ни театра, ни площади, ни памятника Марии. Не было гостиницы, из которой я вышел утром…

Сжав в кармане стекло, я побежал. Хотелось попасть на улицу Карашаева, где стояло двухэтажное здание нашей школы и где, наверное, меня ещё помнили.

Неподалёку от поворота на Карашаевскую находилась типография. Здесь печатались книги и газета «Социалистическая Кабардино-Балкария». Всегда было интересно смотреть на гудящую, щелкающую, непрерывно делающую что-то машину. Меня, как магнит, притягивали эти окна. И сейчас я тоже остановился около них.

Машина работала.

Откуда-то из её глубины плавно и сильно выкатывалась рама с газетным листом. Лист подхватывали деревянные рейки, поднимали его целиком и перебрасывали на специальный стол, где уже высилась толстая стопа таких же листов, пестрящих буквами. А рама уже уходила внутрь, под толстый крутящийся валик, и где-то там, в глубине, выскакивала с другой стороны.

Не знаю, сколько я простоял у окна. Неожиданно один лист завернулся на укладчике углом и не лёг на стопку, а так и остался на рейках, будто прилип к ним. Машина остановилась. И тогда я разобрал то, что было мелко напечатано в линейках под заголовком:

Щемящее чувство пустоты поднялось в груди: первый день занятий в школе после каникул, а мне нельзя идти в класс, я ещё болен, врач разрешил идти в школу только четвёртого, и я пропущу самое-самое дорогое — встречу с ребятами после длинного лета, шум, беготню во дворе, радостные: «А, Колька, здорово!», «О, Внучок появился!», «Внук, иди-ка сюда!», и первый звонок, и первый урок, который будет совсем новым, навсегда врезавшимся в память, радостным и совсем не трудным…

Я отошёл от окна. Но где-то в глубине стекла, в голубоватом тумане, увидел слабое, размытое бликами света отражение маленького мальчика в куртке с накладными карманами, в высоко поддёрнутых брюках, из-под которых виднелись полоски светлых носков, и в сандалиях с жестяными пряжками. Худенькая фигурка с коротко стриженной головой и глазами, смотрящими немного исподлобья…

Я рванул с места и помчался. Я не умел ходить медленно, всегда бегал, мне хотелось быть сразу везде.

Вот бульвар со столетними акациями, толстыми и морщинистыми. Сколько их ни подрезали, кроны так сильно разрослись, что сплетались над головой в сплошной зелёный навес, и летом бульвар был похож на прохладный зелёный туннель, тянувшийся через весь город.

В конце апреля в акациях заводилась великая сила майских жуков. Мы набивали ими карманы, приносили в школу и в классе во время уроков устраивали соревнования. Каждый метил своего жука, ставил чернилами на коричневых скорлупках надкрыльев точки, крестики или свои инициалы. Потом незаметно для учительницы мы бросали жуков в проход между партами и следили, чей жук взлетит раньше. Выигрывал первый.

Как азартна была эта игра! Сколько споров и крика было потом на переменах!

Не успел я сделать и десяти шагов по бульвару, как кто-то сильно шлёпнул меня по плечу: