Маргарита Ивановна не любила прогулок в избитые места. Редко, очень редко соглашалась на уговоры Василия Никаноровича, проходила с ним по его излюбленным уголкам. В ней не заложилось природой и со временем не развилось потребности к сезонным, исподволь наступающим переменам. Ее прагматизм воспринимал окружающий мир штампами времен года: зима, весна, лето, осень. Ни медленное, чувствительное для Василия Никаноровича угасание природы осенью, ни едва ощутимое дыхание весны в последней фазе зимы ее не трогали. И так было всегда, и вовсе не от естественного следствия приходящих в полоне зрелых лет недугов и настроений оно обозначилось клеймом – проявлением, свойственным ей с юных лет. Такие разные, они прожили много совместных лет. Те годы, что сейчас становилось явным, напоминали два параллельно идущих конвейера. В той жизни не просматривалось жертв, благоприятия складывались исключительно сочетанием идеологических приверженностей, вовсе не усилий навстречу друг другу. Жили, растили детей, так бывает обычно, так сложилось и у них, за исключением планов на будущее. Она никогда не принимала планы мужа на ура, правда, и не отрицала их категорически, но той нужной, одухотворяющей помощи он от нее не получал никогда. В существе Маргариты Ивановны утвердилось стойкое убеждение в своем особом предназначении, другом месте, в каждодневном празднике жизни. В русском языке есть меткое сравнение – «тянуть лямку», по ее убеждению, она ощущала ее непомерное физическое давление. Она не могла принять как реальность занимаемое место на этой земле. Ее удел, ее стиль – веселье, обожание со стороны партнера, подарки. И от доставшейся ей, с ее точки зрения, нелегкой участи она пыталась удовлетворить себя в застольях, в поиске своих единомышленников. И находила, вначале изощрялась приобщить к своим понятиям мужа, а когда поняла бесполезность потраченных усилий, от случая к случаю напивалась. Приходило отрезвление, и она сопротивлялась сама себе, в какой-то момент сознавая свое падение, но на долгое время ее не хватало. Василий Никанорович по молодости свирепел: как можно не понимать очевидного; со временем если не мирился, то забывался в новом устремлении. Умудрялся достигать чего-то рядом с ней, но без нее, и все еще любил, помня за реальным образом ту далекую Маргаритку.

Маргарита Ивановна выглянула с высоты балкона на мир – огромный, но не свой, он простерся перед ней пустотой. Василий ушел на свою прогулку-размагничивание. Вечерело. Ей вдруг сейчас, сию минуту, сию секунду захотелось устранить накрывающую ее тоску. Тоска, как зуд, как потребность смахнуть с лица досаждающее насекомое, толкнула ее к сиюминутному действию. Она попыталась остановить себя и не смогла, пока еще понимая, как будет нелегко объясняться с мужем. Пыталась отвлечь себя домашними перестановками, но тщетно, пересилить себя не смогла. Она подошла к заветному хранилищу, припала к бутылке на глоток, а когда спрятала, покатились из глаз слезы: «Как просто убить тоску. Глоток – и от тоски осталась половинка, еще глоток – и ее нет». После двух глотков вернулась назад, сделала еще один. В груди зажглось счастье, и она сделала ровно столько глотков, сколько смогла выжать из стекла. Маргарита Ивановна не была сволочью, ее глодали угрызения совести, но до поры, пока не вступал в свои права другой мир.

Алкоголь подействовал мгновенно. Ее качнуло на дверной косяк – она ударилась бровью – на щеку скатилась капелька крови. Когда вернулась на кухню, в дальних закоулках памяти еще отчаивалась отсутствию воли. Алкоголь извращал ход мысли: «Ей хорошо, и цель достигнута, а Этот пусть тешит себя работой. Жизнь так коротка». Она не могла в этот миг сопоставить с собой опускающегося в пьянке сына, о своей возможной в этом вине. Она сидела в наступившей темноте – слезы ручьем катились из глаз. Теперь она плакала не от угрызений совести, не в ожидании последствий семейного скандала – Маргарита Ивановна плакала от жалости к себе, от прожитой не своей жизни.

Виктор Андреевич сидел нога на ногу. Лариса вошла и присела рядом.

– Поражаюсь твоей энергии, Лариса. Вижу тебя каждую смену, из всех выделил тебя как идеальную для кого-то жену.

– Поступило предложение? Чью кандидатуру предлагаете рассмотреть?

– Ценю шутки, в каждой из них есть своя истина. Романтики в нашей работе мало, в основном это благотворительность. Если не питать себя красками, превращаешься в робота. Есть желание, есть объект – ищи синхронизацию.

– Виктор Андреевич, при полной синхронизации должны рождаться дети. Состаритесь, начнут дрожать руки, кто вам на смену?

– Ла-ри-са, ты не факир – я не змея. У тебя красивая грудь, она меня будоражит, и я не хочу предполагать, что будет завтра. Кто знает, возможно, твои борщи перетянут мои эмоции в сторону сопливых детей. А пока… мы могли бы провести вместе вечер у меня.

Он смотрел на нее немигающим взглядом, до циничности прямолинейный. Лариса улыбнулась – в их среде все обходились без сантиментов. Безобидный врачебный цинизм в своем кругу – ничего из ряда вон. Она не скривила в неудовольствии лицо, но посмотрела на него не менее пронзительно.

– Вас понял, осуждаете либо резюмируете?! Извините, я приверженец решительных к страсти женщин. Мы мудреем с каждым новым шагом. Будем жить дальше, не обязывая друг друга ничем. Я не слукавил, иногда действительно хочется домашнего уюта. Самобичевания не будет – я использовал свой шанс. Пошли на перевязку…

Лариса проделывала свою работу почти автоматически. Перед ними лежал натужно улыбающийся Вовчик. Ему было больно. Лариса отрывала прилипшие тампоны, терпеливо размачивая их раствором. Она делала это медленно, на что Виктор Андреевич нервно переминался с ноги на ногу.

– Занимайся, я зайду позже, – отрывисто бросил он, уходя за дверь.

Завтра наступало дольше, чем того хотелось. В шесть утра Матвей проснулся, попытался закрыть глаза. Поменяв несколько раз положение тела, так и не смог отделаться от навязчивой мысли. Он помнил о своем обещании, и посещение Галины не должно стать чрезмерно назойливым. Будь позывом чистая страсть, он смог бы пересилить с визитом. Матвей удивлялся себе: он влюбился в маленькую девочку?! Ее печальные глазешки никак не выходили из памяти. Карусель детских просящих глаз всю ночь в невероятных сочетаниях преследовала его. «Да нет же, здесь жалость и моя возможность. Он может и хочет осчастливить ребенка, и он сделает так». Вместе с тем и объятия Галины не остались в стороне. Матвей менял ход мыслей – все равно оторопью зудело в воспаленном сознании: через пять дней у нее очередная вахта. На десять дней потеряется всякая возможность видеть ее, десять дней ее будут ласкать чужие глаза. Матвей, пытаясь избавиться от наваждения, сел на кровати. Наваждение отодвинулось, продолжая импульсами просекать грудь под надуманными, до смешного изощренными подходами. Он вслух повторял ее шальное признание – Матвей жил в нем. Как легко он одерживал Свистуна, объясняя его тягу обидным – «дорвался». Безоглядность в выборе не составляла свойства его характера. Прагматизм, выверенность в собственных действиях его порой даже раздражали. Он хотел пересилить в себе эти доминирующие качества, пытался доискаться карамазовского безрассудства. Вместе с тем Матвей понимал: «Борьба бесполезна – в этом он весь. Тогда отчего понесло?» Вопросы оставались без равноценных ответов, и он решил: «Сегодня оторвусь еще раз, а там осмотрюсь. Дорвался… нетушки: чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей. Осчастливлю Маришку – и без задержек по своим делам». Не спеша он привел себя в порядок, когда вышел, почувствовал мамин внимательный взгляд.

– Папа встал ни свет ни заря, и ты туда же. У папы уважительная причина: друг не может завести машину – поехал прикурить. Мне непонятно, папа ведь не курит? Как можно так бепардонно в пять утра названивать по такой чепухе?