Такая система «отработок», которая фактически представляла форму барщины, была распространена в 17 из 43 губерний Европейской России.
В то же время крестьянская реформа ускорила расслоение в деревне. Уже в 80-х годах XIX века зажиточные крестьяне, составлявшие 20 % всех крестьян, обладали по разным губерниям от 34 до 56 % всей пахотной земли, имевшейся у крестьян. На долю же бедняков, составлявших половину крестьянства, приходилось от 19 до 32 % крестьянской земли.
Следует также учесть, что крестьяне были вынуждены ежегодно платить всевозможные налоги, а также выкупные платежи за обретенную ими землю после освобождения. Сергей Кара-Мурза пишет: «Согласно данным середины 70-х годов XIX века, средний доход крестьянина с десятины в европейской части России составлял 163 копейки, а все платежи и налоги с этой десятины – 164,1 копейки. Тяжелейшей нагрузкой были выкупные платежи крестьян за свою же общинную землю. В 1902 году они составили 90 миллионов рублей – более трети тех денег, что крестьянство получало от экспорта хлеба».
Вследствие такого положения крестьяне имели минимум денежных средств. Рассказав в своем очерке «После урожая» о том, какое значение для русской крестьянки тех лет имело приобретение иголки стоимостью в грош, писатель Г.И. Успенский замечал: «Никогда ни грош, ни иголка не имели в моих глазах того необычного значения, которое придавала им речь хозяйки. Какая масса затруднений наваливается на крестьянскую женщину из-за одного только гроша, на который можно купить иголку, необходимую в семье постоянно! И оказывается, что бывают моменты, когда невозможно купить иголку, нет гроша, нужно идти в люди, просить, кланяться!»
У многих крестьян не было никакой возможности закупать более совершенные орудия труда, и они был столь же архаичными, как и много веков назад. В сборнике очерков «Крестьянин и крестьянский труд» Г.И. Успенский писал: «Хуже той обстановки, в которой находится труд крестьянина, представить себе нет возможности, и надобно думать, что тысячу лет назад были те же лапти, та же соха, та же тяга, что и теперь. Не осталось от прародителей ни путей сообщения, ни мостов, ни малейших улучшений, облегчающих труд… Все орудия труда первобытны, тяжелы, неудобны… Прародители оставили Ивану Ермолаевичу непроездное болото, через которое можно перебраться только зимой, и, как мне кажется, Иван Ермолаевич оставит своему мальчишке болото в том же самом виде. И его мальчонко будет вязнуть, "биться с лошадью", так же как и бьется Иван Ермолаевич».
Писатель сокрушался о том, что такие старательные крестьяне, как Иван Ермолаевич, становились беспомощными жертвами в руках предприимчивых и жадных кулаков. Он писал: «На глазах всех здешних крестьян постоянно, из года в год, происходят такие вещи: местный кулачок, не имеющий покуда ничего, кроме жадности, занимает на свой риск в соседнем товариществе полтораста рублей и начинает в течение мая, июня, июля месяцев, самых труднейших в крестьянской жизни, покупать сено по пяти или много-много по десяти копеек за пуд; при первом снеге он вывозит его на большую дорогу, где немедленно ему дают тридцать и более копеек за пуд. На глазах всего честного мира человек, не шевельнув пальцем, наживает поистине кучу денег, которые при всех и кладет себе в карман. Каким образом Иван Ермолаевич дорожит гвоздем, говоря: "он денег стоит", и не дорожит сотнями рублей, которые он бросает кулаку на разживу? Ежегодно деревня накашивает до сорока тысяч пудов сена, и ежегодно кулачишко кладет в карман более пяти тысяч рублей серебром крестьянских денег у всех на глазах, не шевеля пальцем».
Не замечая, как легко и постоянно их грабили, крестьяне продолжали терпеливо нести бремя своего тяжкого труда, лишь надеясь на хороший урожай, который не обязательно случался на русской земле. Рассказывая про типичную крестьянскую семью в очерке «Урожай», Г.И. Успенский писал: «В наших… местах урожай, да еще такой, который дает хлеба на два года, – явление положительно незапамятное. Старожилы действительно не запомнят ничего подобного… Напротив, весь строй народной жизни… на моих глазах в течение десяти лет был непрерывно изъязвлен отсутствием Божьей благодати и гибельно действовал на душу напряженной, неласковой, неправдивой сущностью явлений окружающей жизни. «Нехватает» быть любящим отцом семейства, «нехватает» быть исправным кредитором, «нехватает» быть исправным плательщиком – и все эти совершенно простые «нехватки» устранялись на моих глазах всегда каким-либо насильственным путем: в семье – семейной ссорой, бранью, причем ребята заснут с испугу, забыв про голод, из-за которого и вышла брань; …в недоимке – драньем в волостном правлении, как известно, также заменяющим урожай, и затем в кабаке, как месте забвения всей этой лжи».
И в начале XX века в России продолжали повторять слова Н.А. Некрасова: «Где народ, там и стон…» И. Бунин в своей повести «Деревня», написанной уже в начале XX века, устами своего героя Тихона Ильича размышлял: «Господи Боже, что за край! Чернозем на полтора аршина, да какой! А пяти лет не проходит без голода. Город на всю Россию славен хлебной торговлей, – ест же этот хлеб досыта сто человек во всем городе. А ярмарка? Нищих, дурачков, слепых и калек, – да всё таких, что смотреть страшно и тошно, – прямо полк целый!» Низкий уровень гигиены лишь увеличивал число хронических инвалидов и умерших во время периодически повторявшихся эпидемий. Описывая в той же повести ужасающую антисанитарию деревенской жизни, Бунин писал, что зимой в деревне неизбежно начинались «повальные болезни: оспа, горячка, скарлатина».
В статье «Крестьянство», опубликованной в «Советской исторической энциклопедии», говорилось: «Исключительно неблагоприятные экономические условия жизни крестьянства делали подавляющую массу ее совершенно беззащитной перед лицом частых стихийных бедствий – эпидемий и эпизоотий, заморозков и засух, градобитий и пожаров. С 1860 по 1904-й, по неполным данным, убытки от пожаров составили около 2,7 миллиарда рублей, что превышало всю сумму выплаченных крестьянством выкупных платежей. Неурожаи и голодовки повторялись через каждые 3-4 года. Особенно грандиозными были голодовки 1891 и 1911-го, причем последняя охватила 20 губерний с населением около 30 миллионов человек».
Вспоминая свое крестьянское детство, генерал армии И.В. Тюленев писал: «Лишения и невзгоды, голод и холод постоянно стучались в дверь… Семья у нас, Тюленевых, была большая: шесть человек своих ребят да четверо оставшихся от дяди после его смерти. Отцу с матерью надо было трудиться не покладая рук, чтобы прокормить такую ораву… Земли было мало. Крохотный надел не мог досыта прокормить столько ртов».
Маршал Советского Союза Г.К. Жуков, который был моложе И.В. Тюленева на четыре года и так же, как и он рос в крестьянской семье, вспоминал, что зима 1902 года «для нашей семьи оказалась очень тяжелой. Год выдался неурожайный, и своего зерна хватило только до середины декабря. Заработки отца и матери уходили на хлеб, соль и уплату долгов. Спасибо соседям, они иногда нас выручали то щами, то кашей». Летом будущий маршал ловил в речке рыбу и «делился рыбой с соседями за их щи и кашу».
Хотя потребность в радикальной аграрной реформе и усиленных вложениях в сельское хозяйство была налицо, царское правительство тормозило осуществление подобных планов. Препятствия чинились и планам развития народного образования в деревне. Перепись 1897 года показала, что 73 % населения было неграмотным. Сохранение тогдашних темпов ликвидации неграмотности позволило бы ее ликвидировать в центральной части России не раньше конца XX века, а в Сибири и Средней Азии лишь через несколько столетий.
В деревне не прекращались крестьянские волнения. В 70-х годах многие крестьяне отказывались выплачивать выкупные платежи. Особенно крупными были волнения в Киевской, Воронежской губерниях, среди казаков на Урале и на Дону, а также среди народов Поволжья и башкир. В поисках избавления от тяжелой крестьянской участи многие уходили в города, пополняя ряды растущего рабочего класса.
