«Вот здесь тринадцатилетним мальчонком начал я когда-то привыкать к торговле, на первых порах ел в неимоверном количестве сахар, делал кораблики из оберточной бумаги, ласкал большого серого кота, всегда лежавшего на мешке с сушеным цикорием или на обернутом в дерюжный мешок медном горячем чайнике с чаем, ел, походя, апельсины, яблоки, мармелад, невзирая на предупреждения приказчиков не делать этого».

И вспомнилось Чубыкину, как он на первых порах объелся продажными сластями, заболел, долго хворал и, наконец, выздоровел.

В лавке говорили:

– Обожрался раз, так уж теперь зря есть не станет. Отвратит от сладкого.

И помнит Пуд Чубыкин, что его действительно отвратило от сладкого. Сахар, коврижка, медовые и мятные пряники и мармелад сделались ему противными. Он даже чай и кофе перестал пить внакладку. На яблоки, груши, апельсины и орехи ему даже глядеть не хотелось.

Он стоял перед лавкой своего отца, заложа руки в рукава, переминался от холода, колотил ногу об ногу и вспоминал прошлое, вспоминал свое детство, юношество.

Он вспомнил, как ласково относились к нему в лавке их обычные покупатели, и в ушах его звенели их фразы:

– А, молодой хозяин! А ну-ка, молодой хозяин, отвесь-ка мне пару фунтиков сахарку… Да с корочками, голубчик, с корочками, чтоб повыгоднее было, потому мне для прикуски.

Маленький Пуд ухмылялся во всю ширину своего лица, отодвигался застенчиво от прилавка и щекотал за ухом кота, а приказчик отвешивал требуемое.

– Ну, теперь лимон. Молодой хозяин, лимончик мне, лимончик. Что ж ты с покупателем-то, друг, не занимаешься? Давай лимончик. Только кожу-то потоньше выбери. Ну? Давай сюда лимончик. Угождай постоянному покупателю. Ты еще под стол пешком бегал, а я уж у вас покупал в вашей лавке.

Покупатель глядел ласково, любовно щурился как-то на маленького Пуда.

Взглядывал на Пуда и приказчик и, подавая покупателю лимон, говорил:

– Недавно он у нас в лавке. Только еще приглядывается. Где же ему!

– Первенец? Старший у отца? – интересовался покупатель.

Он, Пуд, продолжал молчать и щекотал кота, а приказчик опять отвечал за него:

– Перед ним дочка. Та на год старше его. А после него двое махоньких есть.

– Маменькин сынок? Поди, балует мать-то?

– Не приведи бог как. Не хотела и в лавку отпускать, да уж папаша приструнил.

Покупатель расплачивается за сахар, за чай, за лимон и бормочет:

– Ну что ж, привыкай при отцовском деле, веди себя хорошенько… Старайся… Вырастешь большой – отцу подмога будешь.

«Отцу подмога», – повторяет про себя Пуд Чубыкин, и в душе его что-то шевелится. Ему горько, горько за себя. Какая-то болезненная спазма сжимает ему горло. Он еще раз смахивает с глаза слезу и отворачивается от фруктовой и колониальной лавки своего отца, машет рукой и входит в щепенную лавку, находящуюся в рынке.

– Подайте отставному торговцу на сткляночку с килечкой… – произнес Пуд Чубыкин, скромно остановясь у дверей лавки около целой пирамиды, нагроможденной из деревянных лоханки, ушатов, корыт и ведер. – Иззяб, погреться надо.

Приказчик с седой бородой, в суконной чуйке на овчине, продававший что-то какой-то женщине, поднял голову и воскликнул:

– А, Пуд Савельич! Давно ли в Питере? Когда объявился?

Пуд Чубыкин как-то весь передернулся – привычка, приобретенная им при прошении милостыни, – и осклабился всем своим опухшим лицом с синяком под глазом.

– Вчера около полудня по липовой чугунке с курьерским поездом приехал, – отвечал он.

– С Валаама?

– Никак нет-с, из Шлиссельбурга Спиридоном поворотом.

– А говорили тут, что тебя твой отец в монастырь на Валаам на покаяние упрятал.

– Папашенька мой не имеет надо мной теперь никакой власти, с тех пор, как я посадским объявился. Меня полиция приписала теперь к шлиссельбургским мещанам, и я сам по себе. Я вольный казак. Не оставьте.

Он опять весь передернулся и просительно склонил голову набок. Приказчик полез в выручку, достал оттуда медяк и подал его Чубыкину.

– Обыкновенным нищим подаем по копейке, а ты уж свой человек, тебе пятачок, – проговорил он.

– Благодарим покорно.

Чубыкин хотел уходить.

– Постой… – остановил его приказчик. – Все еще малодушествуешь? Все еще пьешь?

– Да уж это моя тропинка до могилы. Дай вам Бог здоровья.

Чубыкин опять сделал движение, чтобы выйти из лавки.

– Погоди… Чего бежишь! Перед отцом-то уже объявлялся? – задал ему вопрос приказчик.

– В вашу лавку – в первую. К отцу потом. Отец добром не подаст. С него надо нахрапом брать. Прощенья просим.

Через минуту Чубыкин входил в мясную лавку, находящуюся рядом с щепенной.

У входа за ясневой конторкой виднелся хозяин лавки, средних лет мужчина в белом переднике поверх чуйки и в суконном картузе. Чубыкин сделал ему под козырек, приложив красную руку около правого виска к своей войлочной шапке, и произнес:

– Михаилу Акимычу особенное… Пожертвуйте прежнему соседу гривенничек на сткляночку с килечкой…

– Ба! Пуд! Опять в Петербурге? Да ведь тебя, говорят, только что выслали в Шлиссельбург, – сказал он.

– А вы думаете, Михайло Акимыч, там нашему брату, посадскому, сладко живется? Ой-ой! Время осеннее. Богомольцы перестали ездить. Проезжих через Шлюшин тоже не перевалило. Стреляй – не стреляй, ничего не очистится.

– И все еще вином балуешься? Вишь, лик-то как у тебя перекосило! Пора бы это тебе, Пуд, тебе все бросить.

– Бросить. Хе-хе-хе… Михайло Акимыч… А вдруг кто найдет, если я брошу?.. Навек несчастный человек будет. Пожертвуйте от щедрот своих, что не жаль…

– Изволь. Только ведь тебе на вино. Пользы от моей жертвы никакой не будет.

– И не скрываю-с, что на вино. Не обманываю, не надуваю, не грешу.

– Вот тебе гривенник. А только ты лучше купи сайку с печенкой да поешь хорошенько.

– Солененького нашему брату лучше, Михайло Акимыч. Вот возьму я селедочку за пятачок…

– Да брось ты это, наплюй… Побаловал, и за щеку… Примирись с отцом.

– Отец и я, Михайло Акимыч, все равно что небо и земля. Как земле с небом не сойтись, так и мне с ним. Желаю доброго здоровья, – поклонился Чубыкин, пятясь к двери.

– Поклонись ему, повинись перед ним, – продолжал хозяин мясной лавки.

– Мне перед ним виниться нечего. Он передо мной виноват.

– А ты гордость-то смири…

– Эх, Михайло Акимыч! Ведь вы наши дела знаете. Не вам рассказывать! Ну, благодарю покорно за ваши ласки! Не оставьте впредь, если нас не вышлют.

Чубыкин юркнул за дверь.

И вот он перед суровской лавкой своего дяди, брата покойной матери. На вывеске золотыми буквами значилось: «Продажа суровских и галантерейных товаров купца О.В. Укромина». Лавку только что отворяли. Приказчики стояли гурьбой перед полуотворенными дверьми. Старший приказчик звенел ключами. Чубыкин подошел к ним и вытянулся во фрунт.

– Господам суровщикам поклон и почтение! Дяденька Осип Вавилыч, все ли в добром здоровье?

– А, Пудя! Опять объявился! – весело заговорили приказчики.

– Вчера из богоспасаемого града Шлюпиина. Бог милости прислал, – отвечал Чубыкин. – Ну-ка, ребятки, складывайтесь дядину племяннику на бутылочку.

– Постой… погоди… Над нами не каплет. А дяденька твой Осип Вавилыч только вчера вспоминал о тебе, – сказал старший приказчик с подстриженной бородкой. – Прочитал он в газетах, что есть какая-то лечебница, где лечат от запоя… «Вот бы, – говорит, – нашего Пуда»…

– Мне, Василий Парамоныч, лягушку в водку сажали, с лягушкой меня водкой поили – и то ничего не помогло, – был ответ.

– Тьфу ты, пропасть! – плюнул приказчик в барашковой скуфейке. – И неужто после этого не опротивело?

– Напротив, друг… Даже слаще стала. Пожертвуй, Филимоша, гривенничек! – обратился к нему Чубыкин. – Кажется, ведь тебя Филимоном звать?

– Правильно. Но я пожертвовал бы тебе и больше, да ведь попусту: ты пропьешь.