Оба они сели на койку и держались за головы.

– Фу, как скверно! – произнес наконец Скосырев.

– Вставай. Разомнешься… – отвечал Чубыкин и сам встал, но его так качнуло в сторону, что он опять по-придержался за стену. – Наблудили мы с тобой, Скосырь…

– Зато важно погуляли. Напиться бы теперь чего-нибудь. У меня язык как суконный.

– А деньги-то есть ли?

– Надо пошарить. Ведь что вчера выпито-то было!

– Много. Ты помнишь ли, что вчера здесь на постоялом было? – спросил Чубыкин.

– Да что было? Пили, ели.

– А с кем? Компания какая была? Кто с нами был?

– Ничего не помню, – сознался Скосырев, шаря по карманам, и тотчас же сказал: – У меня ни копейки не осталось. Была медная солдатская пуговица, да и та исчезла.

Шарил в карманах и Чубыкин.

– Постой… Что-то есть, – проговорил он и вынул из штанов три копейки, а затем две.

– Все? Только-то и осталось? – удивился Скосырев.

– Вот гривенник еще… – произнес Чубыкин, вытаскивая из пиджачного кармана маленькую монетку. – Стой! Еще копейка есть! – радостно воскликнул он.

– А вчера ты говорил, что было четыре рубля?

– Было, да сплыло, друг. С походцем четыре рубля было.

– Ловко! Сколько прокутили-то! Ведь и я вчера на кладбище около рубля настрелял.

– Может быть, и обшарили нас, – сделал догадку Чубыкин. – Ведь ничего не помню, что было, с кем гуляли.

– Пошарь еще…

– Да чего ж тут шарить-то! Все карманы обшарил.

– Тут ведь и на два мерзавчика не хватит, чтобы опохмелиться.

– Где хватит! Надо опять стрелять. На баню хватит.

– Не вывалилось ли что на койку?

Скосырев поднял подушку, но под подушкой лежала только посуда от сороковки водки.

– И это деньги, – сказал Чубыкин и взял бутылку в карман.

– Бельишко-то цело ли для переодевки? – спросил Скосырев.

– Цело! – хлопнул себя Чубыкин по груди и по животу. – Как обмотался им вокруг тела, так и не распоясывался.

– Пять рублей прогуляли, скажи на милость! – вздыхал с сожалением Скосырев.

– Э, что! Брось! Зато погуляли всласть, – махнул рукой Чубыкин. – Настреляем еще. Чего нам копить? Ведь не дом строить, не квартиру меблировать. Будет день – будут и деньги. Волка ноги кормят. У меня отец еще в запасе есть. Только бы фараонам в руки не попасться.

– В баню сводишь меня?

– Обещал, так уж не спячусь. Я не пяченый купец, – отвечал Чубыкин и сейчас же стал строить план, как провести сегодняшний день. – Шестнадцать копеек у меня есть да посуда. Посуду продадим за три копейки – будет девятнадцать. На шесть копеек мы здесь чаю напьемся, стало быть, у нас останется тринадцать. Баня с двоих десять, на две копейки мыла. Копейка еще в остатке. А там – стрелять. Ты на кладбище ступай, а я перед отцом объявлюсь. Должен же я с него что-нибудь взять за этот приход в Петербург.

– А который теперь час? – задал вопрос Скосырев.

– Давеча одиннадцать било.

– Ну так мне на кладбище поздно. Какое теперь кладбище! Пока дойду до кладбища – заупокойные обедни кончатся, милостыню заупокойную раздадут.

– Постой… Чего ты не сообразя болтаешь! Сначала чай пить будем, потом в баню пойдем, а уж после бани ты ступай на кладбище. К вечерне попадешь.

– За вечерней только младенцев хоронят. Какое тут поминовение! – возразил Скосырев. – Нет, уж на кладбище завтра, а сегодня придется по мелочным лавочкам и мясным копейки собирать.

– Делай, как знаешь. Тебе с горы виднее. Кому же и знать кладбищенское дело, как не кутейнику, – согласился с ним Чубыкин. – А я так рассуждаю, что на кладбище весь день народ. Приезжают сродственники по своим покойникам панихиды служить, подают нищим.

– Послеобеденная милостыня – овчинка выделки не стоит.

Чубыкин и Скосырев вышли из каморки, где спали, в общую комнату постоялого двора, где стояла стойка и за ней помещался хозяин – седовласый мужик с большой бородой в ситцевой рубахе, в жилетке и белом переднике.

– Хорошо ли почивали, кавалеры? – приветствовал он Чубыкина и Скосырева.

– Спали ладно. А только пропились мы вчера, – отвечал Чубыкин. – Башки трещат, а опохмелиться не на что.

– Вольно же было вам незнакомых-то личностев потчевать!

– Чайку бы нам на пятачок. Только денег и осталось. Ублаготвори…

– Ладно. Садитесь.

Чубыкин и Скосырев уселись за стол.

В комнате было мало посетителей. Один мужик, в нагольном полушубке, ел селедку, закусывая хлебом, а другой, в сермяжном армяке, хлебал щи.

В бане Чубыкин и Скосырев сидели долго. Они мылись, нежились на полке, хлестались вениками и даже успели кое-как выстирать свое грязное белье и опять полезли на полок. Было будничное утро, народу в бане было мало, и распоряжаться им собой было вполне свободно.

Когда они вышли из бани, у них нисколько не было денег. Последнюю копейку Чубыкин отдал старосте за сторожку, за что и был осыпан ругательствами старосты по случаю ничтожности платы.

– А еще белье свое стирали, черти! Нешто это у нас полагается? – закончил он.

– Ну, ты потише… Ты не очень… Ругаться-то и мы горазды… – огрызнулся на него Чубыкин и проскользнул в двери. – Ведь вот теперь самое прямое дело – опохмелиться малость, а у нас даже и на мерзавчика на двоих нет, – сказал он Скосыреву, выйдя на улицу.

– Бельишко спустить, да никто не купит. Сыро оно, – отвечал Скосырев. – Пожалуй, еще в подозрение попадем. Скажут: с чердака стащили. Но ведь у тебя, Пуд, отец есть в запасе.

– До отца-то когда еще дойдешь. А у меня сейчас щемит душу, и хмельная эта самая жаба вина просит. Надо пострелять. Иди по мелочным лавкам и проси. Я по одной стороне улицы, ты по другой, а потом сойдемся. Уж хоть бы гривенник покуда набрать.

Так они и сделали. Улица была пройдена. Но в мелочных лавках подавали определенно, только по копейке. Когда они посчитали собранное, у них оказалось тринадцать копеек. Тотчас же был куплен мерзавчик и немного хлеба. Мерзавчик был выпит пополам.

– Только разбередил утробу… – жаловался Чубыкин и отказался от хлеба. – Ешь, я не стану есть, не могу, – сказал он Скосыреву. – Меня теперь только бы разве на соленое да на кислое потянуло.

Скосырев предложил пройтись по лавкам еще раз по той же улице и пострелять, переменившись местами.

– Я по твоей стороне пойду, а ты по моей… – проговорил он. – Авось насбираем на второй пузырек.

Опять была пройдена улица.

– Сколько? – спрашивал Чубыкин. – У меня пять копеек.

– Ay меня четыре.

– Ну! Вот на пузырек и есть. Посуда имеется.

Опять выпили. Чубыкин повеселел. На вчерашние дрожжи хмель хорошо подействовал.

– Ну, теперь я к отцу, а ты ступай на кладбище, – сказал он Скосыреву.

– Да не стоит, Пуд Савельич, теперь ходить. Поздно. Я кладбищенский, я знаю. Лучше завтра утром в обедню. Только во время отпеваний на кладбищах хорошо и стреляется, а то игра не стоит свеч.

– Ага! Опять хочешь на чужое! Что я за банкир такой американский, что ты будешь около меня прихлебать! Ты сам старайся.

– Да уж только до завтра. А завтра я буду сам по себе.

– Ладно. Пойдем. Только кутья ты, так уж кутья и есть. Удивительно, как на чужое зариться любишь. Племя ваше такое, что у вас завидущие глаза.

– А хоть бы и так? – улыбнулся Скосырев. – Виноват я разве в этом? Разве я мог просить, чтоб меня родили в дворянстве? Никто в этом не волен. Кому какая звезда.

– Иди, иди… Что уж с тобой толковать. Только мы вот что сделаем. Дяде я своему дал слово, что уж не буду его больше срамить и просить в рынке по лавкам…

– Ну что слово! Какое тут слово! – засмеялся Скосырев. – Слово – воробей. Вылетело изо рта…

– Молчи, Серапион! Не смей говорить этого! Слово золоторотца твердо. Может быть, ваши лужские кадеты этого еще не знают, а наши шлиссельбургские Спиридоны повороты на этом держатся. Наше слово лучше векселя.

– Скажи, какой философ!

– Ну, ты не ругайся! Да и, кроме того, я должен слово держать. Дядя мой мне еще пригодится напредки. Ведь не в последний раз в Питере. Сграбастают меня, переправят в Шлюшин, так ведь и опять оттуда придется улизнуть в Питер. Опять к дяде. А уж ежели я его теперь надую, получивши откуп, то уж на будущий раз он мне не поверит и не даст откупа. Понял?