Рука Ивара обхватила его за шею, мускулистая ладонь зажала рот.

Подручные Ивара повернули машину еще на фут и оттащили чуть назад, как повелел предводитель. Ивар, без всяких усилий державший на весу обмякшего архидиакона, свободной рукой дернул за шнур в третий раз.

Огромные врата Минстера, сделанные из дубовых балок, которые были сколочены в два ряда и скреплены железными обручами, разлетелись в щепки. Обломки, медленно выписав в воздухе дуги, усеяли двор. Изнутри понеслись стенания; монахи выбежали и сразу отпрянули, вопя от ужаса.

Они завороженно уставились на огромную дыру, пробитую камнем.

– Видишь? – сказал Эркенберт. – Это настоящая камнеметная машина. Бьет сильно. Не устоять никому.

Ивар повернул голову и презрительно взглянул на тщедушного монаха:

– Это не настоящая камнеметная машина. В мире, о котором ты знать не знаешь, есть и другая. Но твоя и впрямь сильна. Сделаешь мне много таких.

Далеко за узким проливом и землями франков, за тысячу миль в стране римлян, за величественными вратами собора, превосходившего размерами не только уинчестерский, но и йоркский, царила глубокая тишина. Со времен своего великого основоположника папство столкнулось с массой трудностей и потерпело множество неудач. Одни папы встретили мученическую смерть, другим пришлось спасаться бегством. Не прошло и тридцати лет с тех пор, как сарацинские пираты дошли до ворот Рима и разорили саму базилику Святого Петра, которая в то время находилась вне стен.

Впредь подобному не бывать. Об этом позаботится он, ныне равноапостольный наследник Петра, ключника райских врат, – он, превыше всего поставивший власть. Добродетели поистине бесценны: смирение, нестяжание, целомудрие. Но им не продержаться без власти. Стремление к власти – его долг перед смиренными, нестяжающими и целомудренными. В погоне за ней он низложил многих могущественных и великих – он, Николай Первый, папа римский, слуга Господних слуг.

Старик с ястребиным лицом медленно погладил кошку. Вокруг расселись секретари и помощники, не издававшие ни звука. Придурковатый архиепископ из английского городка со странным заморским названием – Эборакума, что ли, хотя кто его разберет с таким варварским произношением – был учтиво спроважен с глаз долой; к нему приставили кардинала, чтобы оказывал почести и развлекал. Архиепископ наплел небылиц о новой религии, о вызове, брошенном авторитету Церкви, а также о северных варварах, которые начали набираться ума. Паника и страшные россказни.

Однако это подтверждалось другими сведениями, поступавшими из Англии. Ограбление Церкви. Изъятие земель. Добровольное вероотступничество. Для этого существует особое слово – «расцерковление». Это посягательство на самые основы власти. Если слухи распространятся, то да, найдется немало охочих последователей – даже в землях империи. Даже здесь, в Италии! Необходимо что-то предпринять.

И все же у папы и Церкви были другие заботы – более насущные, чем дело об английских и норманнских варварах, сражающихся за земли и серебро в стране, которую он не увидит вовек. Помыслы высшего духовенства были заняты раздробленностью могущественной империи, основанной франкским королем Карлом Великим, который был коронован в этом самом соборе на Рождество восьмисотого года, – с тех пор целая жизнь прошла. И вот уже двадцать лет, как империя развалилась на части, а ее враги наглеют день ото дня. Сначала перессорились внуки Карла, которые сражались друг с другом, пока не добились мира и раздела. Одному отошла Германия, другому – Франция, третьему – огромный ничейный край от Италии до Рейна. А ныне этот третий мертв, и его часть империи поделили натрое, в результате чего собственно император, старший сын старшего сына, владеет лишь девятой частью дедовского наследия. И что же предпринял сей император, Людовик Второй? Ровным счетом ничего. Он даже не сумел отогнать сарацин. А Лотарь, его брат, кого заботят только развод с бесплодной женой и брак с любовницей, способной к деторождению, – деяния, которых он, Николай, никогда не дозволит?

Лотарь, Людовик, Карл. Сарацины и норманны. Земли, власть, расцерковление. Папа гладил кошку, раздумывая сразу обо всем. Что-то подсказывало ему, что заурядная далекая распря, о коей поведал глупый архиепископ, бежавший от своего долга, может стать ключом к моментальному разрешению всех проблем.

Или это укол страха? Тревога при виде тучки, которая будет расти и расти?

Папа сухо кашлянул, как будто прострекотал старый сверчок. Первый секретарь мгновенно окунул перо.

– Слугам нашим: Карлу Лысому, королю франков. Людовику, королю немецкому. Людовику, императору Священной Римской империи. Лотарю, королю Лотарингскому. Карлу, королю Прованскому, – ты знаешь их титулы, Феофан. Итак, всем этим христианским королям мы одинаково пишем следующее…

«Знайте, возлюбленные чада, что мы, папа Николай, решили потрудиться к вящему процветанию и неприкосновенности всего христианского мира, а посему предписываем вам, дабы снискали вы нашу любовь, поспоспешествовать тому же вкупе с братьями и сородичами вашими, христианскими королями империи…»

Папа медленно изложил свои планы. Они касались общих действий. Единства. Отказа от усобиц и расчленения империи. Сохранения Церкви и истребления ее врагов, а также соперников, если архиепископ Вульфхер сказал правду.

– «И пожелание наше таково, – закончил сухой, скрипучий голос, – чтобы всякий человек, который приложится к сему благословенному и святому походу, носил на себе поверх доспехов знак креста, обозначая тем служение Матери-Церкви».

– Закончи послания как подобает, Феофан. Завтра я подпишу их и скреплю печатью. Созови хороших гонцов.

Не выпуская кошки, старик встал и чинно удалился в свои личные покои.

– Отлично придумано с этим крестом, – заметил один секретарь, деловито начертывая копии пурпурными папскими чернилами.

– Да. Его надоумил англичанин, когда рассказывал о язычниках, которые в насмешку над Христом носят молоты.

– Им особенно понравится то место, где говорится о процветании, – сказал старший секретарь, старательно посыпая письмо песком. – Он хочет сказать, что если они сделают по его слову, то могут разграбить всю Англию. Или Британию. Не важно, как ее называть.

– Альфред просит о миссионерах? – переспросил Шеф, не веря своим ушам.

– Он так и сказал. Миссионарии. – Взволнованный Торвин невольно выдал то, о чем уже подозревал Шеф: при всем его неприязненном отношении к христианам он худо-бедно знал их священный язык, латынь. – Так они издавна называли людей, которых посылали к нам с уговорами поклоняться их богу. Я никогда не слышал, чтобы христианский король приглашал в свою страну людей, дабы обратить в нашу веру собственное население.

– И Альфред этого хочет?

Шеф был полон сомнений. Он видел, что Торвин, вопреки своей убежденности в пользе выдержки и спокойствия, был захвачен мыслями о славе, которую принесет это дело ему и его товарищам по служению Пути.

Но он уверился, что все это неспроста и было не тем, чем казалось. Тот этелинг Альфред, которого он знал, не интересовался языческими богами и всей душой, насколько мог судить Шеф, веровал в христианского. Если он призывает в Уэссекс проповедников Пути, то причина лежит глубже. Наверняка он ополчился на Церковь. Ведь можно же верить в христианского бога и ненавидеть Церковь, которую воздвигли его последователи. Но что надеялся выгадать Альфред? И как эта Церковь воспримет происходящее?

– С моими товарищами-жрецами мы выберем, кто отправится с миссией…

– Нет, – сказал Шеф.

– Опять его любимое словцо, – заметил со своего стула Бранд.

– Не посылай никого из своих. Никаких норманнов. У нас сейчас хватает англичан, которые вполне усвоили вашу веру. Раздай им амулеты. Объясни, что и как говорить. Пошли их в Уэссекс. Они лучше знают язык, им скорее поверят.

Держа эту речь, Шеф поглаживал резные лики на скипетре.