Невнятно ругаясь, Бранд развязал кошель и отсчитал шесть серебряных уэссекских пенни.

Раб едва верил в происходящее и пялился на блестящие монеты, как будто в жизни не видывал таких денег; возможно, и впрямь не видывал.

– Я расскажу! – произнес он, почти прокричал. – И о знамени тоже.

– Если сделаешь и ночью вернешься, я дам еще столько же – тебе одному, не на всех.

Бранд, Торвин и остальные с неодобрением взглянули на Шефа, когда раб вышел с эскортом, который должен был провести его за сторожевые костры.

– Не видать тебе больше ни денег, ни раба, – сказал Бранд.

– Посмотрим. Теперь собери две длинные сотни при лучших лошадях и запасе провианта. Чтобы были готовы выступить, как только он вернется.

Бранд с треском распахнул ставень и выглянул в ночь, где кружила метель.

– Зачем? – буркнул он.

– Надо же мне добыть для тебя двенадцать пенни. И есть еще одна мысль.

Придя в состояние крайней сосредоточенности и наморщив лоб, Шеф взялся за нож и начал выцарапывать линии на столешнице.

В отличие от монахов Святого Петра, что в Йорке, бенедиктинцы из монастыря Святого Иоанна в Беверли не были защищены прочными стенами легионерской крепости. Зато их данники и жители равнин к востоку от Йоркшир-Уолдса могли без труда выставить две тысячи хороших бойцов, подкрепив их с тыла много большим числом ратников с копьями и луками. Всю осень, покуда длились набеги из Йорка, они не особо тревожились – опасаться стоило только нашествия крупных сил. Они знали, что Великая армия явится по их души, но когда еще это случится? Ризничий скрылся несколько месяцев назад, забрав самые ценные реликвии монастыря, и давеча объявился, доложившись только аббату. Монахи держали наготове половину войска, а вторую распределили по своим владениям для надзора за жатвой и приготовлениями к зиме.

Нынешним вечером они чувствовали себя в безопасности. Лазутчики видели, как раскололась Великая армия, часть которой и вовсе ушла на юг. Но зимние ночи длятся в Англии шестнадцать часов – более чем достаточно для решительных людей, чтобы одолеть сорок миль. Поначалу они петляли по топким сельским трактам, затем потянулись приличные дороги Йоркшир-Уолдса, и викинги прибавили скорость, двигаясь то пешком, то верхом. Какое-то время было потрачено на объезд встречавшихся деревушек. Раб Тида оказался хорошим проводником, он покинул отряд лишь на заре, когда посветлело небо над шпилем монастыря Беверли. Из сторожевых хижин вышли заспанные рабыни, чтобы разжечь костры и намолоть на ручных мельницах пшена для утренней каши. Они с визгом и воем бросились назад и принялись срывать одеяла с опешивших воинов, слыша в ответ лишь ругань. Уж таково свойство англичан – застигнутые врасплох, они устраивают великую сумятицу.

Шеф распахнул массивные деревянные двери монастыря и вошел, сопровождаемый гурьбой викингов.

В монастыре разливалось сладкозвучное антифонное пение[31] – монахи стояли вдоль нефа двумя шеренгами, друг против друга, и призывали родиться младенца Христа. Прихожан не было, хотя двери для них были отперты. Священнослужители пели гимны ежедневно, независимо от присутствия посторонних. Ранним зимним утром они никого и не ждали.

Когда викинги в намокших одеждах двинулись по проходу к высокому алтарю, не обнажая оружия, если не принимать в расчет алебарду на плече Шефа, аббат оцепенел на своем почетном месте и уставился в ужасе и потрясении. Шеф на какой-то миг утратил сообразительность и выдержку перед величием Церкви, в лоне которой он вырос и возмужал.

Он кашлянул, не зная, с чего начать.

У ставшего за его спиной Гудмунда, шкипера со шведского побережья пролива Каттегат, таких сомнений и колебаний не возникло. Ему всю жизнь хотелось обчистить знатную церковь или аббатство, и он не собирался спокойно смотреть, как эту мечту похоронит разволновавшийся новичок. Он вежливо приподнял своего юного вождя и отставил в сторонку, затем схватил ближайшего хориста за черную рясу и выдернул в проход, после чего извлек из-под плаща топор и вонзил в алтарные перила.

– Взять чернорясников! – взревел он. – Обыскать, согнать вон в тот угол! Тофи, хватай подсвечники. Франи, я хочу вон то блюдо. Снок и Угги! Вы горазды лазать, видите истукана? – Он указал на распятого над алтарем Христа, скорбно взиравшего на пришельцев с немалой высоты. – Ну-ка, заберитесь и попробуйте снять венец! Отсюда золото не кажется фальшивым… Остальным перевернуть монастырь и забрать все блестящее! Я хочу вычистить это место, пока сюда не нагрянуло отребье из Йорка. Теперь ты… – Он подступил к настоятелю, который съежился на своем престоле.

Шеф встал между ними.

– Послушай, святой отец, – заговорил он, вновь перейдя на английский.

Знакомая речь вызвала у аббата оторопь; взгляд сделался как у василиска – страх пополам с лютой ненавистью. На миг Шеф замялся, затем припомнил, что в этом монастыре, как и во многих других, ворота были обиты кожей с внутренней стороны. Человеческой кожей, содранной с живых тел за грех святотатства, за посягательство на церковную собственность. Его сердце ожесточилось.

– Скоро сюда явится твоя стража. Если хочешь жить, придержишь своих людей.

– Нет!

– Тогда умрешь сейчас же. – Острие алебарды уперлось в горло священника.

– Сколько вам нужно времени? – Дрожащие руки хватали алебарду, скользили по ней, но не могли сдвинуть.

– Немного. Потом можешь пустить за нами погоню, авось повезет вернуть добро. Сделаешь, как я скажу.

За спиной у Шефа что-то трещало и рушилось. Гудмунд подтащил монаха:

– По-моему, это ризничий. Говорит, что казна пуста.

– Верно, – подтвердил аббат. – Все спрятано несколько месяцев назад.

– Что спрятано, то можно отыскать, – изрек Гудмунд. – Я начну с младших и покажу, что не настроен шутить. Один покойничек, второй, – глядишь, казначей и заговорит.

– Нет, не начнешь, – категорически возразил Шеф. – Мы возьмем их с собой. Приверженцы Пути не прибегают к пыткам. Боги-асы запрещают истязания. И мы взяли добычу по справедливости. Давайте-ка выведем попов, чтобы увидела стража. Впереди долгий путь.

В свете разгорающегося дня Шеф разглядел пятно на стене. Это был лист пергамента с непонятным рисунком.

– Что это? – спросил он у настоятеля.

– Ничего ценного для таких, как ты. В раме ни золота, ни серебра. Это mappamundi, карта мира.

Шеф сорвал лист, скатал и сунул за пазуху. Настоятеля и монахов-хористов выгнали к толпе англичан, которые наконец оторвались от своих тюфяков и изобразили некое подобие боевого порядка.

– Нам сюда не вернуться, – буркнул Гудмунд, звякнув мешком.

– Мы и не вернемся, – ответил Шеф. – Скоро сам все увидишь.

Бургред, король Мерсии, одного из двух великих и еще не завоеванных викингами королевств Англии, задержался у входа в свои покои, отослал свиту и челядь, сбросил мантию из куньих шкур, дозволил снять с себя промокшие от снега сапоги, заменив их туфлями из сыромятной кожи, и приготовился насладиться моментом. Повинуясь приказу, его ждали юноша с отцом, а также этелинг[32] Альфред, который представлял его брата Этельреда, короля Уэссекса – еще одного уцелевшего крупного английского королевства.

Их тревожила судьба Восточной Англии: ее король умер и не оставил наследников, его поданные деморализованы и растеряны. Однако Бургред знал, что если он двинет войско и силой присоединит страну к Мерсии, то ее жители воспротивятся и англичане пойдут на англичан, как уже часто бывало. Но если поступить хитро, послать к ним их собственного человека – кого-нибудь благородных кровей и в то же время обязанного королю Бургреду решительно всем, включая приведенную с собой армию, – что ж, это они могут и проглотить.

Тем более что сей благородный и благодарный юноша был сыном столь полезного отца! Того, кто своим обликом (тут Бургред позволил себе мрачно улыбнуться) убедительно свидетельствовал против викингов. Кто отвергнет такое подставное лицо? И впрямь лицо – да с ним еще тулово.