Есть, правда, одна возможность, но она за пределами законодательства.

— Так, — крякнул Евлентьев. — Ты меня, конечно, Гена, извини, но я ни фига не понял. Что случилось? Тебя ограбили?

— Красиво ограбили, старик! Изящно! Можно сказать, изысканно! Взяли кредит, пообещали вернуть с хорошим процентом и слиняли.

— Вообще пропали?

— Нет, все на местах сидят, жизни радуются, о здоровье спрашивают, благополучия желают. Но деньги не отдают.

— Много взяли?

— Больше миллиона долларов. Для моего заведения это много.

— И что говорят?

— Жди, говорят.

— Что я должен делать?

— А почему ты решил, что должен что–то делать? — растерялся Самохин, не ожидавший вопроса столь прямого. Что ж, ему предстояло привыкать к новому Евлентьеву, да что там ему, похоже, и сам Евлентьев не привык еще к новому самому себе. Его вопрос был неожиданным и для него тоже. Он сам слегка опешил, сам слегка испугался того поворота, который предложил.

— Ладно, Гена, — Евлентьев похлопал приятеля по колену. — Выкладывай… Кто этот твой должник? Авторитет воровской, бандюга–одиночка, банкир с криминальным уклоном…

— Банкир.

— И он ничего не боится?

— Похоже на то, старик.

— Но ведь нельзя ничего не бояться… Он что дурак?

— Он крутой.

— Крутыми бывают только яйца, — произнес Евлентьев слова, которые слышал в доме отдыха. Они понравились ему немногословной силой, в них чувствовалась готовность выйти против кого угодно.

— Ты думаешь? — Самохин тоже улыбнулся, услышав сравнение своего должника с яйцами.

— Я думаю о другом… Действительно ли он тебе должен? Может быть, должен как раз ты? Так тоже бывает, Гена, — Евлентьев пристально посмотрел на приятеля и понял, что его догадка весьма близка к истинному положению вещей. — Впрочем, это не имеет большого значения. Это не имеет никакого значения, если уж на то пошло… Не моего ума дело. Я правильно мыслю, Гена?

Самохин молчал.

Он оказался не готов к этому уровню откровенности, он был настроен говорить долго, путано, многословно, чтобы в конце концов Евлентьев сам догадался предложить свою помощь.

А вот так сразу, в лоб… Самохин должен был прийти в себя, усвоить ту новую манеру общения, которую предложил Евлентьев. Он, может быть, только сейчас осознал, что из дома отдыха под Рузой вернулся совсем другой человек, более прямой, жесткий, готовый на предельную открытость.

Евлентьев прекрасно понял состояние Самохина и не торопил его, наслаждаясь видом из окна машины. Ему нравилась вокзальная суета, движущиеся в разных направлениях люди, машины, автобусы, нравились торговые ряды, лотки, киоски. На площади было полно милиционеров с дубинками и автоматами, с рациями и мигалками на крышах спецмашин. Казалось, готовится крупная операция, казалось, вот–вот начнется кровавая схватка, и неизвестно, кто победит… — Ты хочешь мне помочь?

— спросил наконец Самохин.

— Гена, — Евлентьев усмехнулся, — ты так ставишь вопрос, будто я навязываюсь… Я не навязываюсь. Просто пытаюсь назвать вещи своими именами.

Иначе мы запутаемся.

— Ты думаешь…

— Гена… Ты ведь знал, в какой дом отдыха запихиваешь меня на десять дней?

Знал. Не во всех подробностях, но суть знал. Теперь и я знаю. Ты напомнил мне, сколько тебе это обошлось. В хорошую копеечку обошлась тебе моя новая и достаточно редкая профессия. Так зачем ты изображаешь из себя невинную девочку?

Этакого ребеночка с бантиками и в штанишках с оборками… Не надо, Гена. Это мы уже проехали.

— Думаешь, проехали? — Самохин произносил какие–то незначащие, невнятные слова, которые можно было истолковать как угодно.

— Гена… — Евлентьев помолчал, наблюдая, как толстый мужик в мятых штанах несется к троллейбусу, убедился, что мужик успел впрыгнуть в двери до того, как они захлопнулись за его спиной, и лишь после этого повернулся к Самохину. — Гена… Ты позаботился о том, чтобы я умел стрелять стоя, сидя, лежа, в падении, в приседании. Ты побеспокоился, чтобы я мог вести прицельный огонь из пистолета, автомата, карабина, чтобы я не растерялся при виде разрывных пуль, отравленных, кувыркающихся в теле, как… Ну, и так далее. Ты все это оплатил. Вопрос — зачем?

— Старик, ты же помнишь ту неприятность с газовым баллончиком? Тебе надо было на какое–то время уехать из Москвы… Я тебе это устроил.

— Спасибо, — Евлентьев кивнул, соглашаясь с Самохиным. — Благодаря тебе я освоил новую специальность, получил неплохое образование, очень нужное в наше время, думаю, хорошо оплачиваемое.

— Какую специальность ты получил? — Самохин все еще не мог произнести слова, ради которых пригласил на встречу своего приятеля.

— Специальность убийцы, Гена.

— Ты сошел с ума, старик! У меня приличный банк, я на виду, у меня вполне легальная деятельность… Нет, старик, ты меня с кем–то путаешь!

— Ну, ладно, — Евлентьев пожал плечами. — Пусть будет так. Приятно было повидать тебя. Если что понадобится, звони.

— Уже понадобилось, — решился наконец Самохин. — Уже, старик, так приперло, что дальше некуда.

— Слушаю тебя внимательно. Только хочу сказать… Ты ведь меня ни к чему не склонял? Верно?! И я тебе ничего не обещал. В дом отдыха ты меня запихнул без всякой задней мысли, правильно? Так уж оказалось, что довольно странными видами спорта занимаются в том доме отдыха… Но это чистая случайность, правильно?

— Да примерно так.

— И я там оказался по твоей просьбе, верно? Тебе неудобно было перед каким–то большим человеком, помнишь?

— Да, было, — неохотно подтвердил Самохин.

— И я не просил тебя платить пять тысяч долларов за мое образование?

— Не просил.

— Продолжай, Гена.

— Хорошо, — Самохин смотрел прямо перед собой в лобовое стекло, и лицо его было осунувшимся, будто он за последние полчаса перенес суровые испытания. — Я понял тебя. Ты не просил у меня пять тысяч долларов и не должен их мне. Я не правильно поступил, напомнив тебе о них. Сожалею.

— Ничего страшного, — успокоил приятеля Евлентьев. — Так что там у тебя?

— Ты можешь мне помочь. Задание достаточно невинное… Надо припугнуть этого типа.

— Того, у которого крутые яйца?

— Да.

— А убивать его не надо?

— Нет, не пришло время.

— Но оно придет? — уточнил Евлентьев.

— Поживем — увидим.

— Хороший пошел разговор, — Евлентьев весело взглянул на Самохина.

— Его надо хорошо припугнуть. Для начала. Он должен понять, что играет с огнем. Что есть некая сила против которой у него нет защиты.

— В чем будет заключаться это припугивание?

— Ты расстреляешь окна его квартиры. Несколько выстрелов. Но можешь выпустить всю обойму. Так будет даже лучше. И он поймет, что ходит по лезвию ножа.

— По стволу, — поправил Евлентьев.

— Не понял?

— Он поймет, что ходит по стволу, — пояснил Евлентьев. — А как он догадается, что это ты его запугиваешь?

— Об этом я сам позабочусь.

— Когда?

— Сегодня.

— Нас учили, что нужна подготовка.

— Не всегда. Ты подъедешь ночью, бабахнешь по окнам и отправишься домой спать.

— Покажешь, где эта улица, где этот дом?

— Да, прямо сейчас.

— Но еще светло?

— Я покажу тебе его окна, — и Самохин тронул машину с места. — Мы к нему и поедем.

— Поедем, — слово это Евлентьев произнес каким–то равнодушным тоном, в которое не было ни согласия посмотреть, ни готовности стрелять. Он всего лишь согласился с тем, что Самохин куда–то поедет, а он, Евлентьев, будет при этом сидеть в машине.

Ехать пришлось достаточно долго.

Сначала машина свернула на эстакаду, по Новослободской Самохин добрался до Садового кольца, свернул направо, под Триумфальную площадь, а от Министерства иностранных дел направился к Киевскому вокзалу. Оказавшись на Дорогомиловской, он снизил скорость и метров через триста въехал во двор.

Дом был большой, добротный, в свое время квартиры здесь получали люди достаточно значительные или те, кто мог прикинуться значительным. С тех пор сменилось поколение, а то и два, и теперь в доме жили потомки тех влиятельных, уважаемых, заслуженных граждан советской эпохи. Эти были помельче, победнее, какого–то сутяжного толка. И «новые русские» без большого труда уговаривали их расстаться со своими квартирами, тем более что предлагали за них неплохие деньги.