Игорь смотрел на ветчину, которую пробовал всего пару раз в жизни. Ему ее давали в праздничном заказе. Он не удивлялся, способность эта покинула его уже давно. Все сместилось. Перемешалось, словно в огромном миксере. Утратило цвет. Потеряло признаки. И он пил крепкий, душистый чай. Кстати, кажется, запрещенный в колонии. Потому что именно он является основой дурманящего напитка «чифирь».

Он ел бутерброд с ветчиной, потом в блюдечко ему положили прекрасный малиновый конфитюр.

– Игорь Дмитриевич, – Филин поставил чашку, – конечно, мне приятно, что вы приехали в Можайск повидаться со мной. Но есть же и другая причина?

– Есть, Анатолий Степанович.

– Вы знаете, что я никогда не закладываю.

– Да.

– Тогда слушаю.

– Тохадзе.

– Игорь Дмитриевич, мы с вами знакомы давно. Я к вам, ей-богу, отношусь с уважением.

– Спасибо.

– Вы не иронизируйте. У нас говорят «честный вор» о хорошем человеке. А вас я бы назвал «честный мент». Подождите, подождите. Мы все про всех знаем. – Черкасов полез в карман, достал пачку «Кента». – Прошу.

Они закурили.

– Так все же Тохадзе, Анатолий Степанович.

Филин усмехнулся, выпустил тугое колечко дыма.

– Скажу одно: мелкий налетчик. Но не копайте глубоко. За ним стоит организация. Весьма крутые люди. Они уничтожат вас, Игорь Дмитриевич.

– Вы боитесь за меня, – усмехнулся Игорь.

– Нет, я жалею вас.

Машина мчалась в Москву, через осень. Лес по бокам шоссе насквозь пропитался солнцем, желтая листва завалила обочины.

И Игорю захотелось в этот лес, к откосу у реки. Захотелось просыпаться здесь холодным прозрачным утром. Мыться ледяной водой и бродить по утреннему, чуть схваченному морозом лесу. Плохо было ему. Муторно.

Жестокая вещь – жалость Филина. Ох жестокая. Корнеев пытался забыть этот разговор. Но не мог.

Кафтанов ждал его. Второй раз за день Игорь пил чай, только бутерброды были с сыром.

Корнеев пересказал шефу разговор, стараясь не упустить ни одной детали.

– И все? – спросил Кафтанов.

– Все.

– Немного и вместе с тем очень много.

– То есть?

– Мы знаем главное, что за Тохадзе стоят какие-то крутые люди. Значит, если мы правильно потянем за эту нитку, то выйдем на тех, кто вдохновляет преступления. Но это трудно, Игорь. Трудно и опасно.

– Поэтому Филин и жалел меня?

– И поэтому тоже. Помни, мы вышли на очень опасных и, видимо, могущественных людей. Не боишься?

– Нет.

Слава, помахивая сумкой с надписью «Адидас», из которой высовывалась теннисная ракетка в чехле, вышел из ворот стадиона.

Постоял минуту, раздумывая, куда идти, и пошел в сторону Сокольнического парка.

Синие «жигули» медленно двинулись за ним.

Теннисист поворачивал за угол, когда «жигули» резко затормозили рядом. Слава испуганно отскочил в сторону.

– Привет, – высунулся из окна Гена. – Далеко?

– Ты совсем с ума сошел, кто же так делает?

– Есть разговор, садись в машину.

Они сидели в парке, в кафе «Ландыш», в большом застекленном зале.

Народу было мало. Всего несколько столиков занято. По пустым прыгали воробьи, выискивая крошки.

Гена пил пиво, внимательно поглядывая на неспокойного Славу.

А тот действительно был неспокоен. То глоток пива отхлебнет, то пальцами начнет стучать по столу, то мякиш хлеба отломит и шарики из него катает…

– Ну что ты дергаешься, – по-доброму улыбнулся Гена. – Позвал тебя просто посидеть, пивка попить, поговорить о жизни. А ты ну прямо как на допросе.

– Устал я, Гена. Устал бояться.

– А чего ты боишься? Ты убивал? Нет. Грабил? Нет. Так чего тебе бояться? Ты же у нас писатель. Книгу пишешь. Статьи твои в газетах читаем о том, как хорошо работает милиция. Чего тебе бояться-то?

– Понимаешь… – Слава достал пачку сигарет, закурил. – Я не могу так больше. Жить не могу. Я писать хочу. Книги хочу писать, киносценарии. Как другие. Понимаешь?

– Я-то понимаю. Пиши. Ты думаешь, я пишущих ребят не знаю? Представь себе, знаю. Так вот, они каждое утро за столом горбатятся, а не мячики гоняют.

– Я работаю по ночам.

– В «Архангельском»?

– Ты меня каждый день там видишь?

– Часто. Достаточно часто, чтобы понять, как ты живешь.

– А как я живу?

– Рассказать? – Гена сделал большой глоток и поставил кружку на стол. – А живешь ты, Слава Голубев, так. Из газеты ушел десять лет назад. Проработал год. Но ходить в редакцию по утрам не для тебя. Так? Молчишь? Ладно. Ты решил книгу писать. Ходил в Дом журналиста и рассказывал всем о том, какую напишешь книгу. Жить надо, а работать не хочется. Тогда стал ты две комнаты в своей от родителей оставшейся квартире сдавать. Гостиницу из нее сделал. Кому выпить – пожалуйста. С бабой пошалить – ради бога. Переночевать несколько дней – милости просим. А потом к тебе грузины залетные стали вещи краденые свозить. Было так, товарищ писатель? Молчишь. Дальше поедем. Впрочем, ты и сейчас фарцуешь по мелочам, в основном краденым. Ты какие сигареты куришь? А?.. «Мальборо». Так-то, Славик, привык дорогие сигареты курить, хорошо одеваться.

Слава взмахнул рукой, пытаясь перебить Гену.

– Погоди, – продолжал тот, – не перебивай. Я же не осуждаю тебя. Нет. Привык – значит, так тебе хотелось. Только вот что я тебе скажу. Сладко жрать – одно, а деньги на жратву доставать – совершенно другое.

– Зачем ты мне все это говоришь? Какое ты имеешь право осуждать меня!

– Не визжи. Тихо. – Гена хлопнул ладонью по столу.

– Какое ты имеешь право осуждать меня, – перешел Слава на сдавленный шепот, – ты-то сам кто? Чего добился?

– Кто я? – Гена усмехнулся. – Я современный человек. А потом, я не трус. Я не боюсь взять деньги. На подачки не живу.

– Что ты от меня хочешь?

– Вот это мужской разговор. Ты знаешь, что Нугзара взяли?.. Да не бледней ты, идиот, не сдаст он никого. Не бледней. У меня есть дело. Но одному мне его не поднять. Пойдешь со мной…

– Нет, Гена. – Голубев вскочил. – Нет. Пожалей меня. – Он тяжело опустился на стул и заплакал.

Лаборатория больше походила на цех автомобильного завода. Правда, маленький цех маленького завода, которого никогда не было, да и не будет никогда. Звонков штангенциркулем обмерял цилиндр. Совсем новенький еще, не потерявший приятного матового блеска.

– Его надо чуть подточить, – сказал он высокому человеку в очках.

– Женя, нет токаря.

– Лев Миронович, вы доктор наук, и суровая проза жизни вам недоступна. Я же простой мэнээс, инженер Звонков, получающий сто пятьдесят рублей. Зачислите меня токарем по совместительству?

– Не могу, Женя. Вы же это прекрасно знаете.

– Знаю, мой ученый сосед. Знаю.

Звонков подошел к токарному станку, вставил цилиндр, закрепил. Потом надел защитные очки и включил станок.

Умело, точно подвел Звонков резец к цилиндру, и пошла стружка.

– Осторожнее, Женя.

Лев Миронович близоруко наклонился к станку. Но Звонков уже закончил. Вынул цилиндр, протянул его Льву Мироновичу.

– Замеряйте.

– Я не верю вашему штангелю. Я верю электронике.

– Ваше право.

Звонков пошел к своему столу, втиснутому между панелью с приборами и какой-то мудреной установкой. Зазвонил телефон.

– Да. – Женя поднял трубку. – А где вы? Сейчас спущусь.

Звонков снял халат, повесил его на гвоздик, достал из шкафа кожаную куртку.

– Лев Миронович!

– Ау!

– Я на минутку.

– Хорошо!

Лев Миронович кричал откуда-то из глубины сводчатого гулкого цеха.

Женя ушел, а в это время тихонько продолжала приоткрываться дверь, в нее просунулась рука, покопалась в халате Звонкова, что-то вынула оттуда и исчезла.

…За окнами стало смеркаться. Часы на стене пробили шесть раз.

– Лев Миронович!

Женя снял халат.

– Лев Миронович!

– Да, Женя.

– Вы остаетесь?