– Ты бушь сёдня спать на «тихом часу»? – спросил Толик подружку за обедом, изо всех сил мотая под столиком ногой со спущенным чулком и в упор глядя в свою тарелку.

– Не знай… – рассеянно ответила белокурая голубоглазая Лена, хлебая алюминиевой ложкой гороховый суп из алюминиевой же миски и зажёвывая густое жёлтое хлёбово серым клейким хлебом: – А чиво́?

– Если не бушь – то приходи в тувалет женицца! – со всей приличествующей такому случаю серьёзностью предложил мальчик. Оторвал от тарелки глаза.

Ленина рука с полной ложкой супа дрогнула на полпути ко рту, пара-тройка капель упала на столик. Девочка стала жевать медленнее, а потом и вовсе поперхнулась, закашлялась.

– «Придёт – не придёт?» – ёрзал на стуле в томлении Толик. Ногой мотать перестал.

Воспитательница Мариванна недовольно выбралась из-за своего стола, подошла к ним, опасно кренясь, как раздобревшая осенняя утка, то на одну, то на другую слоновью ногу и начала с нескрываемым раздражением читать нотацию:

– Вы меня когда-нибудь будете слушаться, бесталанные ушлёпки? Сколько раз можно говорить, что есть нужно медленно, тщательно пережёвывая пищу? Вечно торопитесь, как на пожар!

У белокурой Леночки, то ли от попавшей не в то горло крошки, то ли от мариванниного давления на неокрепшую детскую психику в голубеньких глазках заблестели жемчужные слёзки. Она приготовилась истошно, от всей души, зареветь.

– Не орите на Ленку! – сжал кулачки Толик: – Я все её брату расскажу. Он у ней на радио работает!

– Чо ты расскажешь, малахольный? – упёрла руки в боки воспитательница: – Сиди себе молча, жуй-глотай!

– Он Ленке на «тихом часу» в тувалете женицца предложил. Вот она и подавилась от радости! – громко, на весь зал, наябедничала сидевшая за их столиком девчонка в белых, каждый размером с её голову, бантах.

Дети как по команде перестали есть и уставились на молодожёнов…

– Чтооо?! – включила в притихшем зале сирену, почище корабельной, ошарашенная неслыханной дерзостью шестилетнего донжуана воспиталка: – Жениться?! В тихий час?! Да ты знаешь, чо те будет за такие предложения???

– Ну, чо? – вызывающе спросил поднявшийся со своего стульчика Толик. Безуспешно попытался подтянуть спущенный чулок.

– Выгонят тя отсюдова ко всем чертям! И родителям на работу сообщат о поведении. Вот чо!

– А мне самому надоели и вы, и етот ваш киринтин! – ответил дерзкий. Отпустил непокорный чулок, вперился мятежным взором во вторую снизу пуговицу на воспитательском почти белом халате.

– А ну-ка, пошёл сел за крайний стол, негодный мальчишка! Штоб ещё чего похуже девочкам не предложил! – и воспитательница вытянутой по-ленински рукой с оттопыренным указательным пальцем указала Толику направление движения.

– Пойдём со мной! – позвал он зарёванную Ленку, выходя из-за стола. Та отрицательно помотала хорошенькой головкой и увлечённо продолжила размазывать слёзы по румяному личику.

– А ну-ка, поди, умойся! – приказала ей воспиталка.

Леночка покорно встала и побрела, понурив головку и плечики, в злосчастный туалет смывать последствия неудачного сватовства.

К концу недели карантин в дошкольных учреждениях города был снят. Детвору в субботу, после замера температуры и тщательного осмотра медсестрой, отпустили по домам.

Дома мама наварила натерпевшемуся лишений Толику пельменей, насыпала в хрустальную вазочку чуть не полкило любимых им конфет «Мишка на Севере».

Мальчишка с отвращением посмотрел на еду, отвернулся и ушёл, не говоря ни слова, в единственную их комнату смотреть купленный недавно отцом телевизор «Рекорд-67». Мама в растерянности опустилась на табуретку…

По телевизору показывали мультфильм о влюблённом крокодиле, читавшем своей пассии – корове – стихи собственного сочинения. Звучали звериные вирши примерно так:

– «Бу-бу-бу-бу́,

– Бу-бу-бу-бу́…

– Бу-бу́! Бу-бу́!

– Бу-бу-бу-бу́!»

И декламировались влюблённым, что называется, «с выраженьем».

Толик, как и корова, не понимал по-крокодильи ни бельмеса. Посмотрев с минуту на романтические страдания пресмыкающегося, он зевнул, вышел в уборную и нос к носу столкнулся в коридоре с вернувшимся со смены отцом.

Мать уже успела доложить главе семейства о сыновней голодовке.

– Почему ты не ешь? – раздражённо спросил отец.

– Не хочу! – коротко ответил Толик и внутренне напрягся.

– Съешь хотя бы яблоко! – настаивал отец.

– Не буду! – ещё сильнее напрягся Толик.

– Ешь, тебе говорят!

– Толинька, ну хоть кусочек! – запричитала мать.

Принуждённый власть в семье предержащими Толик через «не хочу» откусил небольшой кусок, мученически прожевал, проглотил, и его тут же, на кухне, вырвало.

– Чего ж вы на парня-то насели зазря? – укоризненно спросила вышедшая на кухню поставить чайник на плиту соседка по коммуналке – пенсионерка тётя Валя: – Неужто невдомёк – не пришёл он ещё в себя после карантина!

Тётя Валя по доброте душевной учила Толика читать и писать. В благодарность за её педагогические старания отец сжал зубы и процедил через них со всей возможной мягкостью и деликатностью:

– Вы б, Валентин Степанна, не лезли не в своё дело, а? Дайте нам пять минут наедине, и мы тут сами как-нибудь разберёмся!

Тётя Валя и Толик ушли. Каждый в свою комнату.

А отец с мамой долго ещё, никак не пять минут, обсуждали на кухне насущные педагогические проблемы современности. На повышенных оборотах молодых темпераментов обсуждали.

По телевизору после мультика показывали бурное море. Улыбчивый Олег Анофриев, стоя у пирса, о который неистово бились равнодушные к человеческим проблемам и страстям пенистые волны, пел о настоящей мужской дружбе:

– Если радость на всех одна, на всех и беда одна,

– Море встает за волной волна, а за спиной – спина.

– Здесь, у самой кромки бортов, друга прикроет друг,

– Друг всегда уступить готов место в лодке и круг.

Толику песня понравилась. Он её, в отличие от крокодильих слезливых виршей, понимал, а потому свернулся под убаюкивание размеренной мелодией клубочком на кушетке и мигом заснул…

Во сне он торжественно, под руку, вёл белокурую Ленку в фате и подвенечном платье прямиком из туалета в обеденный детсадовский зал. А вместо органного марша Мендельсона их сопровождала накатывающими волнами прибоя давешняя «Песня о друге».

Зал был празднично украшен развешанными там и сям гигантскими блестящими обёртками от конфет «Ирис Кис-Кис», «Гусиные лапки» и «Мишка на Севере».

Сами конфеты лежали соблазнительными горками на праздничных столах по соседству с подносами с шоколадным печеньем, фруктовой пастилой и алюминиевыми суповыми мисками, до краёв наполненными сгущёнкой.

С другого конца зала невесть откуда прилетевший Змей с улыбкой в 64 попарных клыка разгонял огромными крыльями застоявшийся спёртый воздух непроветриваемого в холодный сезон садика. Голова у него, в отличие от сказочного Змея Горыныча, была лишь одна, но зато какая!

Она была богато, как новогодняя ёлка, украшена серебряными и золотыми гирляндами. С ушей свисали пудовые нефритовые серьги, а ноздря, на манер бычьего кольца, была проткнута чисто обглоданной костью ягуара.

Толик с изумлением разглядывал неописуемо величественного в своей первобытной мощи и невыразимо, до мелкой непроизвольной дрожи в коленях, ужасающего Змея.

Он усилием заставил себя отвёсти взгляд от демонического гостя. Тут же учуял идущий от невесты восхитительный запах земляничного мыла, улыбнулся во сне, и мать, не спускавшая с него глаз уже битый час, тоже посветлела лицом, смахнула набежавшую слезу.

Вспоминая историю с незавершённой женитьбой, он с грустью выдохнул…

На горизонте меж тем показалась прикорнувшая одним бочком на песчаном берегу баржа, приспособленная для приёма туристических теплоходов и, чуть поодаль, в двухстах от неё метрах – трёхэтажный бело-зелёный дебаркадер.

«Метеор» начал сбавлять ход, плавно опускаясь с крыльев на днище. Капитан включил сирену, отогнавшую за корму с полсотни галдящих, мечущих на головы зевак жидкие бомбы возмездия чаек и крачек, а Толик всё ещё продолжал улыбаться, вспоминая своё первое невинное предложение.