Спала с детьми в сенном сарае, от греха подальше. А если регулярно меняющиеся по причине постоянной ротации частей постояльцы велели прибраться в хате или, там, сварить борща, то всегда брала с собой старшего сына, Толикова отца, якобы на подмогу.

Как уж баба Таня в течение двух лет смогла избежать изнасилования или хотя бы разборок с применением подручных средств, типа ухвата или кочерги? Кто ж его знает…

Но факт остается фактом – дождалась она таки возвращения наших, вырастила детей и теперь не жалела ничего для обожаемых внучков. То синеньким «четвертачком» их одарит, а то и зелёненьким «полтинничком».

Вот только замуж так никогда больше и не вышла бабуленька. Всё надеялась, что Ванечка вернётся с войны живой…

– «А если б тогда, во время оккупации, бабуля узнала, что это один из её постояльцев так прилежно, с усердием утрамбовал деда в глину гусеницами, чо бы она сделала?» – размышлял Толик, глядя как суетится возле печи баба Таня, варя щи на обед.

– «Я бы йим, гадам, мышьяку в борщ насыпал! Пущай хлебают, твари, на доброе здоровьице!» – представлял он себе план возмездия, забывая, что у бабули-то на руках оставалось трое детей мал-мала меньше, и в своей судьбе она была не вольна́…

Отец Толика с тех лет носил у себя на правом виске памятную зарубку – шрам сантиметров в пять длиной. Получил он его осенью 1944-го, когда наши уже по всей Европе фашиста пинками под зад гоняли.

Деревенские мальчишки собирали патроны по лугам и кидали их в костёр, для развлекухи.

Как-то, во время очередного фейерверка, пацанам показалось, что не все патроны стрельнули. Вот они и послали отца пошевелить головешки, чтобы, значит, ускорить процесс.

Когда тот подошёл вплотную к затухающим, но ещё раскалённым углям, процесс ускорился сам по себе, и ему пулей пробороздило висок.

Хорошо ещё, что прошла та пуля вскользь, а не пробила череп. Окровавленного отца приятели-мальчишки, пусть и в бессознательном состоянии, но всё же дотащили до хаты. А могло ведь так случиться, что прострелило бы пацану башку, и не родился бы спустя восемнадцать лет у него сын!

Брошенного нашими солдатами при поспешном отступлении оружия было по окрестным полям хоть пруд пруди. А потом к этим арсеналам добавились трофеи от отступавших немецко-итало-и-хрен-знает-каких-ещё войск.

Поперёк ручья, текущего в болотистой низине за огородами, почитай ещё лет пять после драпа «nach Westen» стоял увязший аж по верх гусеницы танк с белым рыцарским крестом на лобастой башне.

Толик живо представлял, как выглядел этот крест, поскольку недавно посмотрел фильм «Александр Невский» и прекрасно помнил вначале идущих по льду грозной «свиньёй», а потом тонущих в Чудском озере тевтонских псов-рыцарей.

Мрачные звуки тубы рыцарского нашествия из кантаты Прокофьева заканчивалась насмешливыми скоморошьими трубами разгрома и бегства непрошенных гостей.

Бабуля Таня сама до последних своих дней пользовалась трофейным тевтонским ножом с длинным узким лезвием и фашистской свастикой на литой рукоятке для заклания кур, гусей и уток.

И даже одалживала сей предмет соседям для забоя свиней по осени. Настоящих свиней.

Каждый ноябрь она отсылала детям сбитые из фанеры посылки с двумя уложенными валетом уже ощипанными и опалёнными гусями. На посылке синим химическим карандашом старательно были выведены адреса отправителя – в левом верхнем углу, и получателя – в правом нижнем.

Тушки бабуля густо пересыпала тыквенными семечками и высушенным чабрецом. Мама заваривала душистый чабрец и давала, как отхаркивающее, начинающим покашливать с наступлением холодов детям.

А под Новый год нашпиговывала яблоками гусиков, тушила их и подавала в праздничный вечер на стол в чугунной утятнице. Ммм… Пальчики оближешь и ум отъешь!

Отец только после смерти бабы Тани рассказал Толику, на чём держалось хозяйство солдатской вдовы, и чему они с братом и сестрой были обязаны своим относительно неголодным детством. Нужда заставила их мать ещё в войну заняться самогоноварением.

Каждое лето огромные бутыли толстого матового стекла с забродившей брагой выстраивались в сенном сарае рядком.

Возможно, обилие дармового шнапса и спасло бабулю от произвола непрошенных постояльцев, ибо не только они частенько пользовались этим натуральным продуктом, но и квартировавшие по соседству офицеры вермахта. Рачительный немец никогда не пустит под нож курочку, несущую золотые яйца!

А уж после войны, когда беспаспортное простонародье из деревень попросту никуда не выпускали, и все материальные блага доставались не за живые деньги, а за палочки в тетрадке у колхозных бригадиров – «трудодни», бутылка самогона вообще заменяла отсутствующие у сельчан рубли.

И, кстати, за невыполнение плана по этим самым трудодням даже женщин, в соответствии с секретным указом «вождя всех времён и народов» от 1948-го года, ссылали «на перевоспитание» в Сибирь.

– «Жить стало лучше, товарищи! Жить стало веселее. А когда весело живётся, работа спорится…» – довольно потирал в ноябре 35-го левую сухую лапку усатый вождь, а в 1945-ом, потеряв за годы войны не менее двадцати семи миллионов своих сограждан, осушал один за другим фужеры хванчкары, славословя «стойкий характер и терпение русского народа».

Толик не любил навещать село бабули Тани – уж больно скучно там, почти на границе Харьковской области, было ему. Кроме ловли очумевших от нехватки кислорода огольцов в заросшем рогозом ручье, да зеркальных карпиков с карасями в обильно цветущем цианобактериями сельском пруду, заняться ему было, по большому счёту, нечем.

Приезжали они с отцом в деревню редко и ненадолго, а за два-три дня разве заведёшь друзей? В общем, тяготился Толик визитами к бабе Тане. Хоть и надеялся всякий раз на щедрый бабулин подарок.

То ли дело в Калининской области!

Дед с бабкой, нажившие четырёх, помимо Толиковой мамы, детей, ещё до Великой Войны купили себе просторный, по сравнению с баб-Таниной хибарой, дом на правом берегу Волги, недалеко от Калязина.

Толик как-то раз побывал в этом славном городке, где дед через знакомого гончатника, дядю Васю, работавшего на комбинате, запасался некондиционным вяленым мясом для собак. Пахло то мясо в точности, как вздувающаяся барабаном падаль на ласковом летнем солнышке.

Выйдя после получения двух мешков с этой падалью на берег реки, он несказанно изумился роскошному волжскому бельвю. И на всю жизнь запомнил старинную колокольню, торчащую чуть прямо не из воды бодрой утренней пиписькой …

По непонятной причине во время обзора колокольни ему вдруг вспомнился карантин в детском саду по случаю эпидемии кори, полная недельная изоляция от внешнего мира и порвавшаяся резинка-подтяжка от чулок.

Он так и бродил по садику в одном подтянутом и другом, слетевшим по щиколотку, чулке. Все воспитанники подготовительной группы с удовольствием тыкали в него пальцами и смеялись.

Не подсмеивалась только румяная белокурая девочка Лена, с которой он сидел за одним столом во время уроков лепки и рисования. На уроках он то и дело отрывал от своего бруска и подкладывал транжиристой соседке разноцветные кусочки пластилина, а иногда одалживал ей и новые карандаши.

Толику очень-очень, до непроизвольного шевеления петушка в трусах, нравилась Лена. Он, как заправский кочет, оберегал подружку от посягательств остальных обитателей детсадовского цыплятника и как-то раз во время прогулки отправил остудиться в апрельскую лужу толкнувшего её мальчика.

От Лены исходил непередаваемо пронзительный и будоражащий воображение запах земляничного мыла. Толик всегда старался встать поближе к ней во время мытья рук после прогулки, перед обедом.

Сам он мыл руки мылом хозяйственным, казённым, тихо раскисающим в пластмассовой мыльнице возле крана до аморфного состояния.

Сейчас, на карантине, сколько мальчишка не принюхивался к соседке, никакого земляничного запаха, исходящего от неё, он так и не ощутил. Зато на пятый день пребывания в непосредственной близости от своей избранницы, ощутил в себе некое беспокойство и тревогу.