В Сокольниках у дяди Коли была часть сельского добротного дома с обширным садом. Его большая дружная семья славилась великолепной организацией. Каждый имел строго определенные обязательства. Убрать по дому, приготовить еду, постирать белье, помыть посуду, покормить кур, прополоть грядки и прочие домашние обязанности были распределены между взрослыми и детьми. Роль координатора и в известной мере контролера выпала на долю дочери дяди Коли – Нины, направлявшей усилия своих трех младших братьев.

Здесь впервые мне удалось отведать светлую радость труда на общее благо. Медицинские проблемы в этой семье решались преимущественно тетей Катей – женой дяди Коли. Именно к ней за помощью дети обычно обращались со своими хворями.

– У меня горло болит, вот здесь, глотать больно, – жаловался ей кто-нибудь из нас, для верности показывая источник болевых ощущений.

– Сейчас, сейчас я тебе помогу, дружочек, только руки сполосну. Пойди-ка приляг пока что в маленькую комнату, – приветливо ответствовала тетя Катя. Через минуту она появлялась у кровати болезного с огромной клизмой. Увидев в ее руках столь грозное лекарство, больной пытался уточнить диагноз:

– Ой, тятя Катя, у меня горло болит, а не живот!

– Ничего, ничего. Это как раз то, что тебе сейчас нужно! Вот увидишь, тебе сразу полегчает. При всяком заболевании, прежде всего, нужно привести в порядок работу желудка. От него все остальное зависит. И горло тоже! Поставим тебе клизму.

Быть может, она и была права и применяемое ею лекарственное средство, на самом деле, имело сильное оздоровительное действие. Во всяком случае, при таком лечении никто не рисковал отлынивать от работы, ссылаясь на недомогание.

Но много чаще мы с сестрой бывали в Средне-Каретном переулке в семье сестры мамы Варвары Ильиничны Ивановой, работавшей, как и наша мама, швеей-надомницей. Двухэтажный дом, в котором они жили, находился прямо напротив знаменитой московской тюрьмы Петровки 38, из-за решеток которой, пугая детей, нередко выглядывали заключенные. Трехкомнатная квартира Ивановых занимала часть второго этажа, куда можно было подняться как с переулка по парадной лестнице, так и со двора по «черной» металлической лестнице, ведущей на кухню. Но фактически путь был только один – со двора, поскольку парадный вход был наглухо забит еще со времен гражданской войны.

Подлинным украшением квартиры была столовая – большая светлая комната с тремя окнами, выходившими в переулок, и двумя – во двор. В этой комнате у глухой стены стоял концертный рояль, на котором учились играть дочери Варвары Ильиничны – старшая Айля, средняя – Нонна и младшая – Аня. Но всерьез не играл никто.

Зато все дети много читали, прежде всего книги, хранимые в этой же комнате в большом книжном шкафу. По вечерам, а часто и по ночам, когда все взрослые спали крепким сном, дети собирались на кухне и с увлечением по очереди читали вслух произведения великих писателей. Здесь царила вольница: не очень-то различалось, какие книги для детей, а какие для взрослых. Мы читали Чехова, Куприна, Мопассана, Марка Твена, Золя, Стендаля, Бальзака, Мамина-Сибиряка, а также Гоголя («Мертвые души»), Толстого («Анна Каренина»), Мельникова-Печерского («В лесах и на горах») и многие другие.

Читать вслух в таком обществе была большая честь. Ее еще нужно было заслужить хорошим выразительным чтением и умением предложить для слушателей что-либо интересное. Нередко прочитанное обсуждалось юными критиками, среди которых последнее слово обычно принадлежало самой начитанной из нас, моей старшей двоюродной сестре – Лиле.

В центре большой комнаты располагался массивный обеденный стол, за которым собиралась вся семья Варвары Ильиничны: Александр Петрович – ее муж, бабушка Анна Васильевна – ее мама, жившая в темной комнате, Марья Ильинична – ее сестра, которой принадлежала маленькая комнатка под самой крышей, и три дочери Варвары Ильиничны, а также мы – я и моя сестра Лена. В обед на столе для взрослых обычно появлялась бутылка красного вина. Наливали по рюмочке для взрослых. И было странно видеть, что к вину никто не рвался и не пили его стаканами, чтобы сделаться пьяными, как это бывало у нас дома. К вину относились как к приятному деликатесу и только. Правда, бутылка и рюмки тут же исчезали со стола, если в дверь звонил кто-нибудь посторонний. Но это была совсем не лишняя предосторожность, чтобы не афишировать достаток и не плодить зависть.

Искусная мастерица Варвара Ильинична с большим успехом обшивала московский бомонд, привередливый и капризный. В работе ей всячески помогали ее три родные сестры – так же высококвалифицированные портнихи Анна, Дина и Мария. Это была своего рода семейная артель. Крайне сложные заказы выполнялись ею на удивление очень быстро и качественно.

Иногда на лето меня брала к себе наша бывшая няня Даша – Дарья Кузьминична Кармашкина. Такие люди, как она, в старину считались бы святыми. Призвание человека на земле, и, прежде всего, свое собственное призвание, она понимала как самоотверженное, бескорыстное служение жизни, всякому живому, удивительному и прекрасному божественному творению – людям, животным и растениям.

Даша служила в детском саду в поселке Первомайский недалеко от железнодорожной станции Болшево на берегу реки Клязьмы. Она видела, что я никому не нужен, и с большой любовью продолжала выполнять свой долг няни, хотя уже не получала за этот труд никаких денег. Либо я жил у нее в рабочем бараке, либо она устраивала меня в одну из групп детского сада, в котором она работала. Подчас она давала мне какие-нибудь задания по домашнему хозяйству. Например, наполнить бутылку из-под молока катышками газетной бумаги. Это ей будто бы было нужно, чтобы тщательно отмыть бутылку. Занятие было довольно нудным, но я, конечно, старался изо всех своих сил, чтобы в чем-то ей помочь. Огромная газета быстро превращалась в клочья и устремлялась в бутылку.

– Как, ты уже наполнил бутылку!? – удивлялась она. – Ну, ты молодец! Вот тебе еще одна.

Каково же было мое разочарование, когда я однажды увидел, что она тайком от меня просто вытряхивает бумагу из бутылки. Значит, это был бессмысленный мартышкин труд, а не участие в совместной полезной работе. Ей просто нужно было чем-то меня отвлечь, чтобы я не мешал ей в домашних хлопотах. И к этому занятию я немедленно охладел. Тем не менее, упорству в труде, а без него настоящего труда не бывает, Даша меня все же научила.

Даше всецело принадлежала идея моего крещения. Глубоко верующий человек, она души не чаяла во мне и делала все, что только могла, чтобы помочь мне, оставшемуся без мамы с малых лет, не только выжить, но и быть счастливым. Важным условием жизненного успеха, с ее точки зрения, должно было стать мое крещение. И она много раз говорила мне об этом своем желании. Я же, воспитанный в духе атеизма, еще ребенком считал крещение чем-то отжившим, проявлением отсталого, ненаучного сознания и, соответственно, делом ненужным. Она очень сердилась, когда сталкивалась с моим отказом креститься, всплескивала руками и с горечью восклицала:

– Ах ты нехристь-еретик!

К девяти годам я стал понимать, что не стоит из-за таких разногласий огорчать милого мне человека, и из-за высокого уважения к своей няне и любви к ней я готов был пойти на сделку со своей совестью.

Так, однажды в раннее летнее утро 1935 года мы вместе с Дашей оказались в маленькой старенькой Болшевской церкви. Даша, празднично одетая, повязала голову белым платком. Ярко светило солнце, разливаясь по окрестным садам. В церкви было светло и торжественно. Со всех сторон на нас смотрели строгие лики святых. Косые лучи солнца пробивались через башенные окна, оставляя причудливые световые пятна на церковном полу. Даша хлопотала над огромным чаном с водой для купели. Батюшка с черной бородой и в сапогах, высокий и крепкий мрачный мужик, больше похожий на Степана Разина, чем на священнослужителя, облачался в рясу. Мне было неловко из-за того, что я, не будучи верующим, участвую в церковной церемонии. Меня учили говорить только правду. Поэтому, забираясь в купель, я счел нужным прояснить ситуацию, и батюшке доверительно сообщил: