Литмир - Электронная Библиотека

Подробности нашего путешествия до Фонтанки стерлись из моей памяти, однако Садовую мы перешли удачно. На мосту красовались русалки, особенно эффектные в лучах Селены. Георгий еще издали заговорил с ними, энергично потряхивая своим кулачищем. Рассказал анекдот, посмеялся. Когда мы проходили мимо, русалки захихикали и одна из них, сделав «ножкой», поцеловала Подхалюзина. Я так умилился этой сцене, что в голове поневоле родились поэтические строки. Стих мне показался недурственным, и я прочитал его в голос, как полагается, раскатывая «р-р-р» и выделяя подвыванием смысл произведения.

Светлокудрая дева рыцаря проводила

поцелуем на войну

и осталась ждать его возвращения

под Селеной на мосту

Я был собой доволен. На память пришла баронесса, как она аплодирует моим виршам! Какая все же у нее тонкая, романтическая натура! «Стоп, откуда у русалки ноги?» – неожиданно подумал я.

– Образованному человеку и настоящему врачу не пристало… даже если и по ночам… Георгий, та девка, что целовала тебя, она русалка или нет?

– Целовала меня? – Подхалюзин резко остановился, и я ткнулся носом в его широкую спину.

– Ну да, поцеловала… на Горсткином мосту.

– Не вопрос… Надо держаться освещенных мест, – с непередаваемой грацией ускользнув от необходимости отвечать, Подхалюзин вновь устремился вперед.

Мне ничего не оставалось, как последовать за ним. Шли посередине проезжей части, где от многочисленных фонарей было светло, как днем. На перекрестке стоял полицейский патруль, состоявший из начальника и четырех дюжих полицейских, полностью экипированных дубинками, мечами, арбалетами, пиками, флаконами со святой водой и прочими спецсредствами. Начальник патруля небрежно скользнул по нам взглядом и, отвернувшись, принялся высматривать что-то в садике за Лазаретным переулком. Мы остановились неподалеку. Стало прохладно, и Подхалюзин достал из кармана предусмотрительно захваченную из дому фляжку. Мы выпили «по глотку», вкуса я не почувствовал, и мы продолжили свое путешествие.

Вскоре нашим взорам предстал Императорский вокзал. На фоне ночного неба его здание как будто парило в воздухе. Строгие белые стены венчал купол с острым, стремительным шпилем. Мне захотелось спеть что-нибудь патриотичное и одновременно глубоко лиричное. Нужная песня на память не пришла, и мы разговорились об архитектуре и ее влиянии на психику человека. Джордж, мне захотелось назвать моего друга именно так, по-домашнему, развил интереснейшую мысль, но говорил путано и мне было сложно следить за развитием его гипотезы. За обсуждением мы пропустили нужный поворот дороги и продолжили путь вдоль Введенского канала.

Надо сказать, что достаточно скоро мы пожалели об ошибке. Фонарей не было в принципе. Дорога освещалась столь любимыми нежитью лучами Селены. Справа вдоль дороги сплошной стеной стояли дома, слева тянулся темный, мрачный пустырь. Вокруг нас в тенях крутились какие-то существа, что-то чвакало, поскуливало, эпизодически раздавался гомерический хохот. Несмотря на принятый мной репеллент от нежити «Казачий», я чувствовал страх. Некто внутри меня ежесекундно норовил оглянуться. Этот некто очень хотел съежиться, стать маленьким, незаметным, он мечтал лечь на дорогу и спрятаться за кочкой. Откуда ночью берутся кочки на ровной днем дороге? Мой страх не смог ответить на этот вопрос.

– Нужно выбираться на параллельную освещенную улицу, – Подхалюзин махнул рукой вправо, – скоро проходняк.

Я ничего не ответил, хотя всей душой согласился с предложением. Мой страх попытался вернуться, и я из последних сил отказал ему в этом. Дойдя до проходного двора, мы по очереди приложились к фляжке, и уже смелее отправились в его темь. Двор был не просто темным, а черным, грязным, мокрым и еще много каким. Все внимание я сосредоточил на дорожке, поскользнуться здесь было бы слишком опасно. К нежити, что сопровождала нас последние полчаса, добавились здоровенные дворовые крысы. Пахло свежими нечистотами, гнилью, и еще чем-то невыносимо мерзким.

– Георгий, не правда ли, амбрэ, словно в Париже.

– Я не был в Париже, но уверен, воняет там куда хуже, – Подхалюзин мощным ударом ноги подбросил в воздух огромную крысу.

– Я имею ввиду не современную столицу Франции, полную выходцев из африканских колоний, а Париж 30-х годов, воспетый писателями и художниками, где творили… черт возьми! – я так же наподдал наглому грызуну, оказавшемуся у меня на дороге.

– В то время в Париже все эти представители богемы не только творили, но и мочились прямо на поребрик, – засмеялся Подхалюзин. – Если это считать проявлением культуры, то Петербургу далеко до звания мировой культурной столицы.

– Погляди, здесь столько крыс, что даже нежить притихла, – Георгий метко плюнул в очередную крысу, – а вот и выход!

Я вслед за Подхалюзиным вышел на улицу и даже невольно улыбнулся – такой милой, безопасной она мне показалась. И пусть фонарей было немного, но они светили. И пусть кое-где под ногами были лужи, но ведь попадались и сухие участки! Несколько впереди нас двигался на Рыбинскую базу за товаром небольшой отряд строителей. Ускорив шаг, мы присоединились к ним и до перекрестка дошли без приключений.

С попутчиками попрощались сердечно, они что-то галдели на своем финском наречии, возбужденно щелкали пальцами, доставали и зачем-то показывали нам свои кошельки. Настоящие дети природы, на меня они произвели наилучшее впечатление. Джордж, по всей видимости, также был тронут их эмоциональностью. От избытка чувств он обнажил (???) свои пудовые кулаки и, громко гукая, начал махать ими во все стороны. Рабочие поспешно удалились. Мы остались вдвоем.

– Милые все же люди! – чувства переполняли меня, – я считаю, что Сенату следует пересмотреть закон о миграции и отменить черту оседлости.

– М-м-э, не вопрос, а куда они подевались? – Джордж был озадачен и не скрывал этого. – Только что вертелись тут под ногами и вдруг куда-то все подевались!

От огорчения Подхалюзин достал фляжку. Мы продолжили свое трудное путешествие. Как опытный исследователь я знаю – ничто так не скрадывает тяготы долгой дороги, как хорошая беседа. О науке говорить было поздно, о прекрасном – рано и я решился задать давно интересовавший меня вопрос.

– Жора, я тебя, как казака, хочу спросить, почему все малороссы толстые?

– Не вопрос, только не малороссы, а казаки. И не толстые, а крупные. Мой дед Григорий рассказывал мне, что большой вес напрямую был связан с необходимостью выживать. Да и женщины любят настоящих мужиков.

Меня ответ Подхалюзина не удовлетворил, так как воображение нарисовало картину, на которой от огромного, словно бочка, мужика, баба отрезала ломти сала и кормила ими голодных детей. Сало почему-то имело голубой цвет. «Бр-рр! Привидится же!» – сказал я себе, мысленно перекрестившись.

– Есть поговорка: «Пока толстый сохнет, худой сдохнет»! Они что, в неурожайный год питались своими запасами как верблюды? Я путешествовал по Азиатским пустыням и видел верблюдов. Но чтобы люди были на такое способны?

– Да нет же, голод здесь ни при чём. Казаки охраняли южные границы, выполняли, м-м-э, роль как бы пограничников-богатырей. Совершали набеги, грабили сами и не давали грабить другим. Представь – степь, сушь, бесконечность! Встретив врага, поступали люто. Рубились на саблях, кололи пиками, – иллюстрируя свои слова, Подхалюзин так размахивал руками, что я чувствовал освежающий ветерок. – Представляешь ужас такой сечи? Большая часть сабельных ран – касательные. Сало практически не дает крови, и такие раны быстро заживают. Толстые раненые не умирали от потери крови, а скоро выздоравливали и возвращались в строй или к бабам. Худые же умирали, не оставив детей. Такой вот естественный отбор. Мужик должен быть большим, все, что выше ремня – грудь! – он победоносно указал на свой живот.

– Но великий Поль Брэгг… – я робко попробовал возразить столь безапелляционным заявлениям, впрочем, мне это не слишком удалось.

13
{"b":"840513","o":1}