– Доброго утречка. Проснулись, барыня? Завтрак подать в столовую или сюда принесть?

– Утро доброе. Который час, Капитолина?

– Так уж рассвело, барыня.

– Сергей Николаевич уехал на службу?

– Затемно уехали, верхом.

Вот и славно, как говорится, расставания – лишние слёзы. Боялась читать его записку. Всё это было не нужно, не входило в планы. В какие-такие планы, с горькой усмешкой одернула я себя. Все твои планы рухнули в тот миг, когда ты вошла в квартиру на Садовой, а, может, и намного раньше. Забудь обо всем, о планах, мечтах и прочем, уехавшем затемно…

– Завтракать не буду, Капитолина, некогда. Принеси бумаги и чернил. И пальто, мне нужно успеть на поезд.

– Как же так, барыня? – изумлённо запричитала горничная. – Барин ничего не говорили про ваш отъезд, а напротив приказали обихаживать… Никак невозможно вас отпустить!

– Ничего, я ему всё напишу, принеси бумагу, – отрезала я.

Капитолина сдалась не сразу, хотя меня не отпускало чувство, что она, защитница своего дорогого барина, рада моему отъезду. Она ушла, а я прочла записку, очень краткую.

Елена Даниловна,

Вернусь вечером, не уезжайте.

Бочаров

Я не терзалась, комкая и отбрасывая неудачные варианты, написала один и сразу.

Благодарю за доброту, участие и всё прочее, что Вы сделали для меня. Надеюсь, что не доставила Вам излишнего беспокойства. Не могу более злоупотреблять Вашим гостеприимством. Более того, ждут дела, требующие срочного исполнения.

Елена Т.

Вышла из дома под причитания Капитолины, в которых уже зазвучало искреннее желание задержать меня.

– Барыня, обождите, найдем извозчика, довезет вас.

– Я пешком дойду до станции.

– Как же пешком, барыня? Вы ж ещё не окрепли после хвори…

– Окрепла, ещё как окрепла. Хочу прогуляться, смотри, какая славная погода. Прощай, Капитолина, спасибо тебе.

– Прощевайте, барыня, – безнадежно кивнула она. – Матвей бы хоть проводил, так в лавку с утра ушёл и пропал, лиходей… Пройдете прямо по улочке, а там, возле лавки, свернете направо и прямёхонько к станции выйдите. Ох, подождали бы экипаж, упрямые какие… Что барин-то скажут… попадёт мне, однако.

День действительно выдался славным. Слегка морозило, свет небесной синевы заливал всё вокруг – опавшая влажная листва под деревьями золотилась в её лучах, поблескивал тонкий потрескавшийся ледок на лужах. Прошла по указанному Капитолиной маршруту и, не доходя до станции, свернула, направляясь в сторону Мариинской улицы, где жила знакомая и подруга. Спешила, словно героиня того английского романа, сбежавшая от оказавшегося женатым возлюбленного.

Подруга моя, Евдокия Киреева, Дюша, жила в собственном доме с мезонином, схожем с домом инженера Бочарова. Познакомились мы еще девочками в Павловском институте, после окончания расстались и несколько лет не виделись. Дюша вышла замуж за немолодого гатчинского купца, а я, не преуспев в роли гувернантки, ступила на иную стезю. Встретились случайно, в Гостином дворе. Дюша овдовела, получив в наследство домик и какое-то хозяйство. С тех пор я не раз наезжала к ней, она радостно принимала, и мы вели душевные разговоры за полночь.

– Лёля, душа моя, как я рада тебе, – приветствовала меня подруга, высокая дородная, белокожая, как все рыжеволосые. – Я тебя в окно увидала, ты пешком, по привычке. Сегодня день – божья благодать. Поездом приехала? Неделю, как поезд пустили, до города. Нет, поезду, вроде, еще рано…

– Экипажем, с попутчиками, – соврала я.

Дюша суетилась, на ходу расспрашивая, отвечая на вопросы и давая распоряжения по поводу чая и закусок. Вскоре мы сидели за столом, у сияющего начищенной медью самовара, делились прожитым, насколько позволял предел искренности.

Мне было хорошо и покойно у неё, но дело ждало меня в Петербурге. Я составила новый приблизительный план действий. Разумеется, он не был хорош, и, как показало время, весьма ошибочен, но ничего лучшего в силу своих возможностей я придумать не смогла. Делай, что должно, и будь, что будет.

На следующий день, выполнив малую часть плана, я распрощалась с подругой и, заплатив рубль, села в карету дилижанса, который курсировал между Гатчино и Царским Селом. Оттуда поездом добралась до Петербурга. Первым делом отправилась в гостиницу, где должны были остановиться кондитеры Штольнеры, и где находились мои вещи. Никто не следил за мною в Гатчино – в этом я была уверена, – и никто не мог знать, что я прибыла на Царскосельскую станцию и извозчиком поехала в гостиницу. Встречи с самими Штольнерами избежать не удалось – едва я вошла в вестибюль гостиницы, как попала в их галантные семейные объятия.

– Wo waren Sie so lange, Fräulein Helen? – вскричал Франц. – Ich скучать, обеспокоен… ein Hotelzimmer mieten, но вас нет.

– Herzlichen Dank. Я пойду переоденусь. Kleidung wechseln.

– Ich warte, Fräulein Helen2.

Не очень-то нужно ваше ожидание, Herr Franz Stollner, но, с другой стороны, подумала я, его сопровождение не принесёт вреда, а, возможно, будет полезным.

Номер, точнее, комната, входящая в состав номера, снятого разумно экономным семейством, была небольшой, но чистой и светлой. Платья поглажены и развешены в шкапу. Я сполоснулась в крошечной туалетной, надела чистое белье, выбрала платье – шерстяное оттенка речного жемчуга, – поправила волосы, добавила аромата духов, приличного для скромной девушки со скромными средствами, но не без вкуса; надела пальто и шаль, и спустилась в вестибюль в призрачной надежде, что Франц испарился. Разумеется, такого никак не могло произойти с добродушным суетливым толстяком.

Следующая часть плана была самой рискованной, но необходимой, поскольку я просто не знала иного выхода. Я намеревалась ещё раз посетить злосчастную квартиру в доме на углу Садовой и Гороховой – возможно, там оставлен какой-либо знак или сообщение, – или хотя бы пройти мимо – вдруг соратник погибшего увидит меня и что-то предпримет. План был скверен, почти безнадёжен – вход в квартиру наверняка закрыт в силу полицейского расследования, а соратники вряд ли сутками болтаются под её окнами, – но, если это письмо, столь дорого оцененное, с таким трудом добытое и почти доставленное, действительно важно и даже может изменить ход военных событий, то я буду не я, если не предприму сию попытку. И, в конце концов, две тысячи на дороге не валяются.

Франц поймал извозчика, и мы, под аккомпанемент его затейливой смеси немецкого и русского, отправились к месту назначения. День выдался сумрачным, серым, абсолютно ноябрьским, а когда мы вышли из экипажа, поднялся ветер, погнал по мостовой сырую листву, ударил в лица предзимним холодом. Франц заворчал, ругая петербургскую погоду, я слушала в пол-уха, дрожа то ли от стужи, то ли от волнения.

– Lass uns gehen, sie wohnen im zweiten Stock,3 – сказала я, приглашая Франца подняться.

Вошли в парадную, швейцар, которого в прошлый раз и вовсе не было, вопросил, куда мы направляемся.

– Ми идти zweiten Stock! – выступил Франц, надув и без того пухлые щёки.

– Моя знакомая, певица, э-э-э… мадам Жармо, живёт на втором этаже, в квартире номер шесть… или семь, не помню, – прощебетала я. – Erinnern Sie, Franz?

– Ich erinnere nicht,4 – честно признался Франц.

– Нет тут никаких певиц, мадам, – пробасил швейцар. – Верно, в другой парадной?

– Нет, в этой, на втором этаже. Я поднимусь, поднимусь… – щебетала я, строя глазки пространству.

– Подымайтесь, мадам, но в седьмой квартире проживают их высокородие господин Булдаков, а шестая ныне пустует. Там на прошлой неделе человека убили…