Студенческая жизнь закрутила Чернецова, два лета подряд он уезжал на север со стройотрядом, чтобы заработать денег и купить перед выпуском одежду, от родителей узнал, что Антонина Ивашова закончила учебу с успехом, в студенчестве вышла замуж, была с мужем в Жирновке и муж всем понравился — и родным ее, и деревенским. Такие-то новости у нас, сынок, писали, а потом рассказывали Чернецову родители, а он молча слушал.

Замужнюю Антонину Чернецов увидел на свадьбе — женился ее брат, брал свою же, деревенскую девчушку, Споялову, с правого берега. Чернецов тогда работал в районной редакции, приехал на праздники к старикам, а тут свадьба. Антонина к тому времени родила уже сына, но ничуть не изменилась, может, пополнела немного. Она познакомила Чернецова со своим мужем, муж ее оказался человеком замкнутым, разговора у них не получилось с Чернецовым, да и о чем было разговаривать — пожали руки, разошлись.

Свадьба была веселая, шумная, гуляли три дня. Антонина хлопотала с сестрами, помогая матери, ей было не до Чернецова, и вот тогда-то установились между ними своеобразные официально-любезные отношения, она обращалась к Чернецову только на «вы», говорила усмешливо — «сударь», а он ее величал полным именем — Антонина Сергеевна. «А-а, Антонина Сергеевна, рад вас видеть!»

После свадьбы, вспоминал теперь Чернецов, еще однажды видел он Антонину. Был март, теплынь, сугробы сверкали под солнцем. Чернецов приехал на выходные в Жирновку поздравить мать, а Антонина была в это время в деревне. Как она оказалась в марте у родителей, без мужа, без сына, он не знал. Восьмого, в полдень, пошли они с Володькой Касьяновым поздравлять Антонину. Она была в доме одна, родители в гостях, она встретила их, и как сели они за стол, выпили пива на меду — и пели-орали в три голоса песни, куда вынесет. Запевала Антонина, а они с Володькой подхватывали. «Ах, где ж мои весенние года-а?!» — пел Чернецов, уронив голову на подставленную руку. Антонина сидела рядом, Володька рядом. Почувствовав, что пьянеет, Чернецов встал и пошел домой. Он помнит по сей день, как шел по талому снегу, пальто распахнуто, шляпа в руке, и как горько и одиноко было ему. С того времени прошло без малого десять лет. Десять лет — подумать и то страшно. Деревни нет, Володька живет во Вдовине, Антонина в Новосибирске, а он…

Проснулся Чернецов рано — разбудили журавли. Журавлиные клики доходили из-за печки, с поляны, где были раньше амбары. Было очень свежо, росисто, всюду лежал туман. Солнце еще не всходило: едва теплилась-розовела на востоке полоска над лесом. В избе спали. Крыши ульев были мокры, мокрыми были жерди изгороди, воротца пасеки, влажным полотенце, висевшее на бечеве.

Перила крыльца усыпала крупная роса. Надев около крыльца хозяйские сапоги, с мыльницей в руках, полотенцем на плече, Чернецов медленно пошел по стежке на речку умываться. По выкошенному берегу поднялась отава, тяжелая роса пригибала ее. Мокрая отава была зеленее и ярче. Этот берег издавна назывался Новоселов берег, по веснам он раньше других мест вытаивал из-под снега и просыхал, и каждую зиму из года в год собирались на нем ребятишки играть в лапту. Вот здесь приблизительно стояли подавала и биток, игроки — по поляне, а мяч, ударенный лаптой, летел через головы их к таловым кустам, росшим по ручью, впадавшему в Шегарку. Где-то тут, у ручья, была Глухова баня. А уж теперь и места того не угадать, вот как все изменилось.

Доски мостка были мокрые. Чернецов присел на корточки, закатывая рукава рубахи. Речка саженях в пятидесяти от мостка делала поворот, и оттуда, из-под тумана, с омутка, затянутого бурой донной травой, где когда-то водились караси, дошло до Чернецова тишайшее покрякивание уток. Вода была парная. Чернецов долго умывался, с наслаждением прополаскивая рот, булькая и брызгаясь, долго, пригладив волосы, стоял на мостке, пока не высохли лицо и руки. Поднял с осоки полотенце и так же медленно пошел обратно, оглядываясь на восход, чувствуя правой щекой тепло, стараясь вобрать взглядом усадьбу, приметы утра, времени года.

В ограде Федотовна растопляла печку, подсовывая под щепу скрученную берестинку. Вынула из кармана коробку спичек, тряхнула.

— Раненько поднялся, — прикрыв дверцу, она выпрямилась от плиты и улыбнулась навстречу Чернецову. — Или не спалось на новом месте? Я, как в город приеду, не могу уснуть в первую ночь. Ворочаюсь-ворочаюсь, вздыхаю-вздыхаю, под утро самое задремлю…

— Высплюсь дома, — здороваясь, Чернецов повернул щеколду калитки, закрывая. — Зимой ночи долгие. Когда теперь я все это увижу опять? — он повел рукой. — Журавли кричали на восходе. Не слышно было в избе? Я проснулся — что такое, никак понять не могу.

— Каждое утро слышим. Живут прямо в деревне. Одна пара — где амбары были, другая — возле сушилки, за Дорофеевой усадьбой. Слетают на хлеба, покормятся, и обратно в деревню. Как начнут перекликаться — сердце заходится. Скоро улетят. Ласточек давно уже не видно. Скворцы в стаи сбиваются. Осень близится, конец августу, лету…

Солнце поднялось над лесом, разгоралось. Туман исчез, но роса блестела всюду, преломляя солнечные лучи. Вышла на крыльцо Антонина, жмурясь от света и солнца, помахала Чернецову со ступенек рукой, спрашивая, как спалось. Чернецов погрозил ей. Улыбаясь, Антонина прошла к умывальнику, стала умываться.

Крыши ульев еще не просохли как следует, полно было росы, а пчелы уже вылетали из жилищ своих, направляясь на медосбор. Над пасекой держался ровный гуд. Сидя в ограде, Чернецов наблюдал, как стремительно и густо проносятся над городьбой пчелы, и не в противоположную от солнца сторону, а к нему, притягиваемые теплом. Он вышел из ограды, чтобы вблизи полюбоваться лётом — пчела с ходу ударила его в голову. Чернецов пригнулся, морщась от боли, чувствуя, как жужжит, возится, запутавшись в волосах, издыхающая уже пчела. Все рассмеялись.

— Ага, — сказала Антонина, — так вам и надо. Пчела — насекомое серьезное, трудолюбивое, не любит праздных. Нагните-ка голову. Та-ак. Сначала нужно найти и вытащить жало. Опустите ваши кудри…

Выбросив полудохлую пчелу, Антонина расправляла пряди, высматривая жало. Нашла, вынула и после всего крепко натерла укушенное место листом подорожника. Чернецову приятны были осторожно-ласковые прикосновения ее пальцев. Он молчал.

— Сударь, — Антонина украдкой погладила его под виском, — а вы седеете, однако? Не рановато ли? В вашем-то возрасте, а?..

— Время, Антонина Сергеевна, говорят, течет в одном направлении, — Чернецов выпрямился. — Спасибо. Рано или поздно, а седеть придется. Сорок лет исполняется в сентябре, то есть почти завтра. Это вам не шуточки, уважаемая Антонина Сергеевна. Сорок лет.

— Да и я от вас не шибко-то отстала, на пять годков.

Сергей Парфеныч в это утро чувствовал себя гораздо лучше. После завтрака, надев шляпу с сеткой, обошел он пасеку, осматривая ульи, и крикнул женщинам, чтобы готовились они помогать ему. Надо покачать мед, пока погода, огород не подгоняет, силы немного вернулись. Женщины оставили тут же все свои заботы.

— Ну, сударь, — сказала Антонина, — горячий денек сегодня у нас с мамой предстоит, по опыту знаю. Да и завтра, пожалуй. За один-то день не управиться. Вы уж не серчайте, погулять с вами, как обещала, не могу. Располагайте сами своим временем. Вон удочки отца вы же любитель рыбачить. Поймайте серебряную рыбку — и тогда все ваши желания исполнятся. Не отпускайте ее сразу в воду, большего требуйте. А вечером увидимся в ограде. Счастливо.

— А и верно, — обрадовался Чернецов, увидев удочки. — Я ведь думал об этом. Помню, никто не тягался со мной ловить удочкой…

Удочек было две. Он выбрал подлиннее удилище, проверил леску, поплавок, крючок, сунул в карман кусок хлебного мякиша для наживки, взял небольшой бидончик под рыбу, подумал, в какую сторону идти — вверх или вниз по речке, и вышел за ограду. Женщины уже были на пасеке. Старик что-то объяснял им, стоя возле улья, они слушали. На женщинах были такие же шляпы с сетками, что и на старике. Антонина была в брюках и в куртке.