Ужин затевать не стал. Протопил плиту, чай вскипятил, подал старухе, посидел рядом, поговорили. Старуха под голос его задремала. Тимофей Гаврилович тихонько вышел из комнаты, задернул занавеску, служившую дверью в горницу, сел к столу. Попил чаю и сразу лег, поставив на табурет рядом с кроватью приемник, положил газеты. Витька привез почту. Писем не было, газеты он занес, когда Тимофей Гаврилович находился в бане. Молодец!

Выписывали они со старухой две газеты — районную и «Сельскую жизнь». Да еще журнал «Огонек» — старуха картинки смотрела. Сначала Тимофей Гаврилович включил приемник, но тихо, чтобы не потревожить жену. В приемнике хрипело, трещало: то ли батарейка села, то ли влажность действовала на передачу, погода. Заканчивали передавать «Последние известия», «…бурные, долго не смолкающие аплодисменты», — сказала женщина-диктор, и опять зашипело, затрещало в приемнике. Тимофей Гаврилович выключил его, поставил на лавку. Взял газеты. Начинал он читать всегда первой районную: интересно было узнать, что делается в районе, как живет то или иное хозяйство, кто выполняет планы, кто отстает. Как их родной совхоз к зиме подготовился. Развернулся вовсю с ремонтом дворов или закончил уже ремонт. Достаточно ли кормов заготовили на зиму…

«Воодушевленные призывами, — прочел он на первой странице, — труженики совхоза «Гигант», пересмотрев взятые ранее обязательства, приняли новые, повышенные, чтобы в конце года…»

«Гигант», — думал Тимофей Гаврилович, — «Гигант», где же это? Так ведь это ж Малиновка! Назовут же, «Гигант», «Прогресс». Была Малиновка — всем ясно было, теперь вот гадай, что за «Гигант». Что это они опять? Воодушевляются каждую осень, а как февраль наступил, скот кормить нечем, солому мерзлую в полях из-под снега выковыривают, на фермы возят. А от соломы надоев не жди.

В центральной газете много писали о том, как за океаном готовятся к войне. Сложив газеты, Тимофей Гаврилович стал думать об этом, как задумывался всякий раз, когда читал такую информацию. Вот еще нужда есть — воевать. А чего б не жить в мире?

— До нас не долетит, — смеялся Витька. — А если и упадет какая, то в болоте утонет, не взорвется. Не пугайся, Гаврилыч, живы будем.

Они всегда разговаривали с Витькой — и на работе, и дома. Обо всем. Витька — грамотный парень, десятилетку закончил, а в армии — школу сержантов. Газет и журналов выписал в этом году на сорок рублей. Что интересного вычитает, Тимофею Гавриловичу покажет, заставит прочесть, после поговорят, обсудят, как и что.

— Ой, Вить, — Тимофей Гаврилович сокрушенно качал головой, — ты вот молодой, а я ведь все своими глазами видел. Навоевался. Не приведи господь еще такого. Как говорится, любую беду отведу, а эту… Ой, ой, ой! Чего только не придумали, чего только не понаделали.

— Сейчас четыре года ждать бабам не придется, — хмыкнул Витька. — За неделю закончат дела. Одной штуки на всю область хватит. Грохнется — и все в пепел. И двор скотный. Пропали наши труды…

Смех смехом, но и страх сосет. Своей смертью помереть не дадут. Года не проходит, чтоб где-нибудь да не воевали. Делят что-то — поделить не могут никак. И нам опять грозят. Чем-то надобно защищаться А чем? Только трудом своим, так понимал Тимофей Гаврилович, только трудом. Втройне нужно работать.

Выключив свет и повернувшись спиной к стене, положив поудобнее натруженную руку, Тимофей Гаврилович уже в полудреме додумывал, теряя и едва находя мысль.

— Все ничего… Двор будет… Зиму переживем… Ничего… Только бы вот… войны… не было…

Так и заснул с этой думой.

Лето закончилось, уступая время осени, стоял сентябрь в первой половине своей, после дождливого июля распогодилось, и через весь август, последний летний месяц, один за другим, не меняясь, пошли в осень сухие, ясные, с высоким сине-блеклым небом дни. Темнело уже в восьмом часу, ночи держались прохладные, звездные, с туманом над речкой и низинами, с восходом туман рассеивался, опадал на землю росой, новый день начинался солнечный и теплый. Паутина плыла блескучая, цепляясь за колья городьбы. И далеко видно было окрест.

С сенокосом Терехины управились вовремя, и теперь оставалась одна лишь забота — выкопать посуху картошку, снять капусту, а потом можно и октябрь встречать с дождями, если пойдут дожди, но случалось, что и октябрь разгуливался до самых последних дней своих, до заморозков, пока на гулкую, скованную, с полегшей заиндевелой травой землю не выпадал снег и начиналась зима. Но такое редко бывало, чтоб октябрь да погожий.

Огород еще, правда, заботил. Но картошку, сколько помнит себя Алена, никогда не начинали копать раньше двадцатого числа — так уж повелось исстари, капусту рубить-солить и того позже, чеснок-лук, морковку, свеклу она уже убирала по местам, и сейчас до картошки оставалось у Алены несколько долгих, томительных в незанятости дней. Ну не то чтоб совсем уж не занятых, работа, конечно, была — обычная ежедневная работа в избе, на дворе около скота. В крестьянской жизни не получалось такого, чтобы день, даже и годовой праздник, перекатывался без единого заделья, но поскольку работа эта была привычной до бездумья, ее и за труд не считали. А вот ежели кроме домашней еще в огороде или в поле от светла до сумерек поломаешь спину, тогда — поработал. Так чаще всего и бывало, что в привычку всем, а уж от прямого безделья, говорили бабы, кто не лодырь, то устанет сильнее, чем копая картошку или на сенокосе.

Алена проснулась рано, на рассвете, хотя осенний рассвет не летний, когда в шесть уже голоса по деревне, глянула в окно на куст рябины, не мокрый ли, полежала еще некоторое время, вслушиваясь со сна. Но тихо было, не лаяла собака — не на кого, не мычала корова, просясь доиться, и в избе тихо, лишь в передней мерно стучали ходики. Спала Алена в горнице об два окна в палисадник, стояла здесь возле глухой стены широкая деревянная кровать, в простенке между окнами небольшой под скатертью стол, над столом в рамках фотографии, на подоконнике цветы, на полу узкий пестрый половик из тряпья.

Алена поднялась, босая, в длинной рубашке, поправляя обеими руками волосы, прошла в просторную переднюю, где висели часы, и долго бездумно стояла около окна среднего, смотрела в огород на бурые перепутанные плети картофельной ботвы. Время было доить, выгонять пастись корову, выгонять овец, кормить свинью и кур, топить печку — сварить к обеду суп, без которого Алене любая еда не еда, хоть что на стол поставь.

Наклонясь над тазом, поставленным на табурет, Алена умылась под рукомойником подле дверей, руки вытерла суровым полотенцем, лицо другим, помягче, и, взяв старый, бабкин еще гребень, встав напротив зеркала в передней, чуть склонив голову, расчесала густые русые волосы, заплела в тугую толстую косу, а конец косы стянула резинкой. Надев юбку и кофту, на простой носок легкие галоши, надев фуфайку, не застегиваясь, без платка, с подойником в руке, через сени Алена вышла на крыльцо. Доски крыльца, перила были в росе. Мокрые от росы были тесовая крыша сарая, собачья конура, штакетины ограды. Солнце уже взошло, день, чувствовалось, скоро разгорится, подсушит дороги, тропинки, ноля — иди за околицу…

На стук сенной двери из конуры вылез черный белогрудый остроухий пес, потянулся, выгибая спину, зевнул белозубо и, звеня цепью, вскинулся передними лапами на штакетины, повизгивая, преданно глядя на хозяйку.

— Погоди, — сказала Алена, — не умрешь. Разъелся, хоть в телегу запрягай.

Усадьба Терехиных располагалась на высоком правом берегу Шегарки, как раз на береговом повороте. Изба была срублена сенями к речке, на восход и полдень окнами. Сразу же почти от сеней саженях в десяти спуском крутым уходил к воде берег. В ограде колодец с воротом, по всей длине ограды от крыльца до калитки узенькая грядка поздних цветов. От палисадника, где под высокими деревьями — березами, рябиной, черемухой — росла смородина, и дальше по берегу вправо — обнесенный городьбой огород. В огороде поляна, уставленная ульями, омшаник там же: зимой ульи сохранять, — пасека. За огородом, неподалеку от сеней, — скотный двор, ближе к берегу от двора — баня. Простору много, хорошо.