Но больные не обращали внимания на бумажки, а девушка вроде и не читала их, искала себе карточки, но тут вошел не то главврач, не то заместитель и приказал строго без снимка не записывать.

И очередь приостановилась совсем.

Прошло более часу, как Хлебников встал в очередь, за это время он продвинулся наполовину к регистратуре и теперь не знал, что делать. Возле окошечка поднялся шум, одни кричали: я проходил уже, другие следом — и я проходил, девчушка окончательно запуталась и захлопнула окошечко.

Не запишет — понял Хлебников и пошел делать снимки. Снимки производились в пристройке позади поликлиники, и здесь уже образовалась очередь: те, кто пошустрее, сразу от регистратуры кинулись сюда и встали. Но кабинет был закрыт. Хлебников потоптался возле… Пока в этой отстоишь, в той пройдет твоя, и снова придется занимать, и это бы ничего, но докторша принимала до двенадцати, а потом уходила в больницу или по вызову, и если опоздал, приходи завтра.

И Хлебников пошел прямо к доктору.

Перед кабинетом также была очередь, но поменьше — человек двенадцать на табуретках возле стены. Не присоединяясь к ним и не слыша возмущения, Хлебников шагнул прямо в кабинет и едва притянул за собой дверь, как тут же сел на кушетку и откинулся затылком к стене.

В небольшом, в одно окно, кабинете стол узкой своей гранью был придвинут к подоконнику, по обе стороны его сидели двое: докторша и медсестра, записывая что-то. И больной сидел поодаль.

До этого Хлебников бывал здесь. Первый раз, отстояв в регистратуре, он едва успел на прием — докторша, отбыв свои часы, собиралась уходить, но Хлебников вошел, и она, бегло опросив его, назначила ему сдать анализы. В тот день у него взяли только кровь, другие кабинеты уже закрылись и нужно было выбирать: или ночевать здесь (что ему никак нельзя было делать) и утром досдать остальные, либо ехать обратно и, договорившись о подмене, на следующей неделе приезжать снова. И он ушел на дорогу ловить попутную.

Так приезжал Хлебников еще дважды, по разу в неделю и сдал все, что требовалось. И все это время он, болея, работал, больничный ему не дали — не было температуры, и в больницу положить не могли, потому как забита она была полностью — в коридоре лежали на раскладушках; клали в том случае, если кого совсем сгибала болезнь и его, при смерти, пластом лежащего, привозили — только тогда, а пока ноги носят — ходи, а что неспособно тебе появляться каждый день в поликлинику — с теми же анализами, что живешь ты на стороне, — это никого не интересовало. Хочешь лечиться — приноравливайся.

Все это было позади, а теперь Хлебников пришел совсем разбитый и сидел в кабинете на кушетке. Пока он закрывал дверь и садился, докторша успела, не поднимая головы, сказать:

— Больной, подождите в коридоре, видите — я занята.

Но Хлебников уже сидел, касаясь затылком стены, наполненный тоскливой злобой от хождения из кабинета в кабинет, от стояния в очередях, на дорогах в ожидании попутных, сидел, чувствуя, как горят потные опущенные ладони, и слабость ног, и сладкую слюну во рту.

— Та-ак! — сказала докторша, подняв лупоглазое, толстое, с красным ртом лицо. — Вам что, плохо? На что жалуетесь?

— Я уже был у вас, — не повернул голову Хлебников, — и вы спрашивали.

— Да, да, я помню, — докторша перекладывала бумаги, — вот ваши результаты. Вам необходимо лечь на койку. Вы согласны лечь? Хорошо… Сейчас я выпишу направление.

Выписала и подала сестре.

— Проведи больного. Заву скажешь — в пятую палату. Там место освободилось.

А больница районная, она тут же, напротив, забором от дороги отгорожена. В редких деревьях три длинных строения барачного типа, довоенной еще работы. И забор из того же камня, ракушечника. Если смотреть со стороны, не зная, можно угадать: сараи это, склады ли, но над входом одного строения держалась вывеска, она-то и разъясняла, что к чему. Сюда и привели Хлебникова.

Он еще долго сидел в коридоре, ждал завотделением, тот строго-настрого запретил принимать больных без его ведома, но потом выяснилось, что зава не будет, и дежурная медсестра распорядилась переодеть больного.

Сестра-хозяйка провела Хлебникова в заднюю комнату рядом с уборной и усадила на топчан. Из отхожей тянуло хлоркой и еще разным, и Хлебникова опять стало мутить. От застиранного, слипшегося в стопке больничного белья он отказался — остался в своем, но байковый затасканный халат пришлось набросить. Затем его отвели в палату. Он вошел вслед за сестрой и, пока перестилали постель, стоял возле, осматриваясь. Юркий, толстенький старичок, сидевший с ногами на кровати, прищурился на него.

— Тут до тебя так же парнишка лежал… молодой, ночью его вынесли. Не боишься?

Не отвечая, Хлебников лег поверх одеяла, закрыл глаза. Сестра-хозяйка принесла полотенце, Хлебников попросил дать ему стакан, она же объяснила, что стаканы у них не дают, а вот такие банки, как на тумбочке его, и все из них пьют, а кто не может, те приносят свою посуду и ложку.

Банка походила на те, в которых сдают анализы, да ею уже и пользовались, но ему нужно было развести желудочный сок, он взял банку и долго мыл ее под краном. Вернувшись, выдвинул ящик тумбочки, чтобы положить флакон с таблетками, ничего больше класть туда не было у Хлебникова — ни мыла, ни зубной щетки он не прихватил.

Палата была небольшая, на четыре койки, в одно окно, рядом — такая же и с другой стороны, но были и просторные — на десять коек. Палаты все были проходные, и если из дальней нужно попасть в другой конец, в умывальник, то приходилось идти через все подряд и через сестерскую. Хождение такое начиналось рано и не прекращалось до ночи, да и ночью то сестра к больному спешит, то больной в уборную, то еще что-нибудь — не уснешь.

Была еще палата на три койки с отдельным ходом в коридор, но клали туда обычно начальство районного значения, нажившее на руководящей работе сердечную или иную болезнь.

Хлебников просыпался рано, приподымался на подушке и тихо лежал, глядя, как постепенно светлеет за окном. Под окном росло дерево, дальше стоял забор, потом дорога и дома районного села, а за ними во все стороны лежала степь, пустая и неуютная теперь, разбитая на квадраты лесополосами, засеваемая ежегодно кукурузой и подсолнухом. По этой степи, где в будыльях свистел ветер, от райцентра уходили грязные дороги к деревням, скучным степным деревням, где ни речек, ни прудов, ни рощ осиновых.

В одной из таких деревень и жил теперь Хлебников. Он вспомнил свою холодную (сколько ни топи) с щелястым, давно не мытым полом комнату с окном на пустырь; на подоконнике куски хлеба и колбасы, привезенной из города, умывальник в углу, ведро с водой, соленой степной водой, которую пили местные жители и к которой он не мог привыкнуть. Оставленная на ночь в ведре вода давала желтый осадок, стенки ведра становились как бы ржавыми, и кипяченая, сколько ни бросай туда заварки и сахара, — не теряла горечи.

Вспомнил комнаты общежитий, в которых довелось жить с тех пор, как, окончив семь классов, пошел он работать, и борщи в столовых, и шницеля натуральные, и армейскую кирзовую кашу — и не удивительно было, что он теперь лежит здесь.

В палате по утрам трудно дышалось, форточку держали гвозди, а свежий воздух, если открывалась дверь на улицу, не доходил. Когда начинали просыпаться больные, Хлебников брал полотенце и шел в умывальник, чтобы позже не стоять в тягостной очереди в уборную и к воде.

И все это время он чувствовал сухость во рту и желудке, и боль в желудке, и боль в правом боку и, умывшись, торопясь, разводил в банке сок, и, бросив в рот две таблетки аллохола, выпивал кисловатую смесь, как выпивает алкоголик первую рюмку с утра, и через несколько минут чувствовал малое облегчение. Потом лежал, откинувшись навзничь, ни о чем не думая, а по палате проходили туда и обратно, дежурная нянечка собирала плевательницы и утки, истопница прошла с полным ведром угля и совком в другой руке, а тут, открыв ногой дверь, с лотком появилась сестра — принесла лекарство.