— Мы тебя не держим, — говорил отец.
Июльским вечером сидели всей семьей на крыльце после дневных работ. Вечер был тихий, теплый, в огороде все цвело. Мать прополола грядки, а я их поливал.
— Не держим, — повторил отец. — Вольному воля, как говорят. Иди на все четыре стороны выбирай свою дорогу. Сам, чтобы потом обид на нас с матерью не было. Но мы тебе советуем закончить десять классов. Пока с матерью в силе еще, будем помогать. К восемнадцати закончишь десятилетку, как раз в армию будут призывать год твой. Ты же офицером хотел быть. Подберешь по душе офицерское училище, поступишь. Хоть летное, хоть морское, хоть танковое. А передумаешь с училищем, просто отслужишь положенное. Ремесло от тебя не уйдет, с десятью классами образования ты и в армии ремесло обретешь. Нам-то с матерью хотелось, чтоб ты на учителя выучился, учительствовал. Чем плохая специальность? В областном городе есть ведь институт такой, где на учителей готовят. Закончить, вернуться на Шегарку в края свои. А ты — в ремесленное. Один ты у нас — и в пятнадцать лет отрываешься от дома. Уедешь, и станет мать тосковать — плакать, писем ждать, приезда твоего ждать. Вот наш тебе совет, Кирюша. А уж ты смотри сам, чем заниматься…
Осенью пошел я в восьмой класс пихтовской средней школы. А через три года, и так же вот осенью, родители провожали меня в армию. Военкомат предлагал поступать в училище на выбор, но я отказался, ко времени тому желания мои с поступлением действительно изменились: не тянуло уже, все отодвинулось куда-то…
— Ну вот ты и вырос, — говорил отец. — Взрослый человек. Смотри какой, ростом со мной сравнялся. Ну иди, служи. Да не балуй там. Помнишь, как читали мы с тобой в книжке… на службу не напрашивайся, но и от службы не отказывайся. С училищем передумал? Вот видишь, как бывает. Ну все. Не забывай нас с матерью, а мы станем поджидать возвращения твоего…
Служил я по счастливой случайности в тех местах, где воевал отец. Сначала попал в учебный батальон, а после прохождения курса молодого бойца, принятия присяги нас распределили по ротам уже для прохождения действительной службы, и я оказался неподалеку от Смоленска. В учебном ходили мы строем под музыку, и однажды услышал я знакомую мелодию, тут же вспомнил Шегарку, деревню свою, родительскую избу, отца, сидящего напротив окна с уздой на колене, дратвой и шилом в руках. После занятий подошел к командиру взвода и спросил, что это за музыка.
— А-а, — улыбнулся старший лейтенант, — это марш «Прощание славянки». Василий Агапкин сочинил. Жил такой человек. А ты не знал?
И хотя мне было всего-то восемнадцать лет от роду, я уже достаточно повидал на своем веку, достаточно пережил, в полной мере знал деревенскую жизнь, кое о чем имел лишь представление, о многом же пока догадывался. Но еще больше мне предстояло открыть и познать, интерес к жизни у меня был и к малому и к большому, потому в свободное время читал я всякие книги, помня советы отца, присматривался, прислушивался, размышлял. Потому, не стыдясь, подходил с вопросами к знающим людям, искренне благодаря их за разъяснения. Делился и сам знаниями.
В увольнение ходили мы в город. Бродя по Смоленску, замечал я еще следы войны — полуразрушенные, обгоревшие кирпичные здания. Приближался к ним, подолгу стоял подле, стараясь представить, что здесь происходило всего полтора десятилетия назад. В те дни я много думал обо всем сразу. О себе, чьи детство и отрочество уже прошли, а теперь вот проходила и юность. О том, как сложится в дальнейшем моя жизнь. О сестренке Юле, не дождавшейся отца. О матери, каково жилось ей в ожидании мужа, в ожидании лучших дней. О той работе, что переделали ее руки. Об отце, которому тягот выпало больше, чем кому-либо из нас.
Где-то вот здесь, в смоленских полях, совсем еще недавно рядовой Морозов, высовываясь из заснеженного окопа, швырял в немецкие танки бутылки с горючей смесью, бежал в атаку, отбивая занятую деревню, тащил раненого товарища, падал, сбитый пулей, полз. О чем думал он, подстреленный солдат Морозов, ложась в первый раз на операционный стол, засыпая от наркоза? Ложась во второй раз на операционный стол? О чем думал он, когда очнулся в холодной темной мертвецкой, где вокруг него лежали те, кто воевал с ним рядом или чуть дальше и чья жизнь закончилась вот тут, в пермском госпитале? О чем думал он, инвалид второй группы Федор Кириллович Морозов, возвращаясь без ноги, на костылях (а война все продолжалась) к себе в Сибирь, на речку Шегарку, в деревню Жирновку. Надеялся ли увидеть нас живыми-здоровыми? Как представлял встречу с женой, детьми? Как представлял себе будущую свою жизнь, изломанную войной?..
Раздумывая над судьбой своей родины, историю которой знал по учебникам, старался понять я многое, и то, как же это так случилось и случается, что начинается вдруг война: одна страна нападает на другую, и зачем это нужно — нападать. Что, какая сила заставила их, тех же немцев, оставить все — сложившийся свой жизненный уклад, ежедневные привычки, работу, хозяйство, дома, семьи, взять в руки оружие и пойти войной на восток, слепо повинуясь слову одного человека, как будто не было у них ни сердца своего, ни разума, ни воли? Что двигало ими, хотел бы я знать? И мой отец, крестьянин Морозов, пахавший на Шегарке под рожь и овес поля, косивший травы, разводивший скот, любя свою семью, свой край, работу и всю жизнь, как он себе понимал ее, должен был оставить все, взять в руки оружие и, совершенно не обученный войне, вместе с другими мужиками, такими же как и сам, спешить сюда. А иных везли в иные места, но забота была одна: воевать, защищать, защищаться, отстаивать, освобождать занятую врагами русскую землю, на которую и раньше приходил этот же враг.
И вот они встретились здесь, враг и защитник, под Смоленском, под Москвой, под Ржевом, под Прохоровкой, под, под, под… Это было не так уж и давно, всего несколько лет назад. Во-он высится разбомбленное обугленное здание, оно едва успело остыть от огня. Походи по полям — и ты увидишь затравеневшие окопы, увидишь братские и одиночные безымянные могилы наших солдат. Это все война.
Где тот немец, что стрелял в отца? Он стрелял в отца, но пуля попала еще и в сестру мою, она умерла, не прожив на земле и шести лет. Он, я думаю, убит, тот немец, а отец мой жив. Он сидит сейчас в далекой сибирской деревне, в избе, близ окна, постукивая по хомуту молотком, напевая без слов мелодию, забыв название ее. Он никогда уже не почувствует радости прошлого довоенного труда — не пройдет по борозде за плугом, вдыхая запах вспаханной земли, не прокосит литовкой луг, вдыхая запах свалянной росной травы, не вскинет единым махом на плечо мешок с зерном, чувствуя на сильном плече приятную тяжесть. Оставив сбрую, он выйдет из избы. Держа под мышкой костыли, прислонится спиной к углу и долго будет стоять, глядя на избы и дворы деревни, на речку, поля и перелески, думая о сегодняшнем дне. А сын его, рядовой Морозов, бродит в это время по городу Смоленску, где видны еще следы войны. Отец воевал, а сын просто несет службу в армии, и это совершенно необходимо, потому что те из завоевателей, кто уцелел, остался недобитым, уже оправились от страха, от позора и снова поглядывают на восток, настраиваясь на новые походы, настраивая своих детей…
Отслужив, вернулся я домой. Письма родителям писал часто, с дороги дал телеграмму, и меня ждали. Когда мы сели за стол и отец разлил по стаканам вино, я поднял крышку радиолы, поставил купленную в Смоленске пластинку «Прощание славянки» и опустился на стул рядом с отцом. Едва раздались первые звуки марша, отец выпрямился, брови его удивленно вскинулись, глаза потеплели, твердые губы раздвинулись в улыбке.
— О-о! — воскликнул он. — Марш! Тот самый! Помнишь, ты спрашивал?!
Мы выпили за встречу и стали разговаривать. Пришли приятели, соседи, мать пригласила их за стол, я рассказывал о службе.
В то же лето поступил я в областной институт сельского хозяйства на отделение агрономии. Солдатскую форму свою отдал отцу, он любил солдатскую форму, а медаль, возвратясь с войны, не надевал ни разу, даже в День Победы. Совестился чего-то. И не видел я, чтобы на деревне бывшие фронтовики надевали награды — не хотели, вероятно, считаться друг перед другом. В первые после войны годы кое-кто из молодых еще надевал…
