– Иску-у-усство, – тянет Юджин и потом спрашивает: – Чё за искусство?

– Роман пишу. Психологическое порно.

– Ты вон его главным героем сделай, и пусть там баб окучивает, – язвит Данилов.

– Для Юджина у меня рассказы будут. Он сильно непостоянный для романа, – отвечаю я.

Юджин призадумывается и, как будто решившись, заявляет:

– Кстати, господа, а насчет искусства я вам сейчас расскажу!

– Ты про эту, что ли, свою… – начинает Данилов.

Но Юджин его тут же перебивает:

– Ты погоди! Вован же не знает. Да и ты – не всё. Щас. Значит, познакомился я тут с одной. Короче, она деятель искусств. Сперва вроде ничего так в первый день было. Приехала она ко мне, несмотря на всю свою культуру. Выпили мы. Наутро думаю: вроде более-менее все прошло. Жопа у нее нормальная такая. А вот дальше… Может, и сразу у нее эти замашки были. Не помню. Но, короче, через пару дней начала она мне втирать про исследования личности и путь настоящего человека…

– Настоящего – то есть не тебя, – вставляет Данилов.

– Да, настоящего, бля, – продолжает Юджин. – Темы свободы, тотального рабства из-за работы и все такое. Короче, смотрю на нее и думаю: что-то ты не то пиздишь, подруга.

– У нее работа есть? – спрашиваю я.

– Да хер ее знает. Говорила, что есть. Но я чё-то не заметил. Хотя точно не знаю. Мы слишком быстро расстались. Ну короче, вот. Сама она такая типа умная, типа в искусстве понимает…

– И в литературе? – спрашиваю.

– А как же! Надо было вас познакомить. Только тогда ты бы свой порнороман никогда бы не дописал.

– Это почему?

– Да потому что заебала бы. Вот слушай. Типа такая умная, в высоких делах шарит, причем во всех. Короче, и в музыке, и в кино, и в живописи, и в литературе. Посмотрела она на мои книжки, ну, которые дома, и говорит, что это дерьмо. Я бы такое, мол, не купила. Слабые они. Как так, говорю, слабые? Вроде нормальные. Люди уважаемые писали. А она: люди эти – дерьмо, говорит, такое же, как и их книги. Удивительно, думаю. Но это еще только начало. Дальше интереснее. Короче, развлекаемся мы с ней ночью, утром я ухожу на работу. Она остается у меня. Сказала, что ей никуда идти не надо, потому что она типа в отпуске. Прихожу вечером, спрашиваю: что делала? Я, говорит, творила. Что творила? А творила она, Вован, по твоей части. Литературу. Дает мне бумажку. Прочитал. Я не великий знаток, но от первых же строк меня перекосило.

– Признание в любви, надушенное и с отпечатком губ, – уточняет Данилов.

– Если бы. Короче, там такое! Бля. Говорю, я не знаток, но в школе-то я учился… – Здесь надо уточнить, что Юджин окончил школу с медалью, как и я, и на деле мы были куда меньшими дебилами, чем из себя изображали. – Там, короче, инфантильный бред про все ту же справедливость, поиски, рабство, страдания, настоящих людей и прочее. И мало того что бред, так еще и написано безграмотно. Ни тебе орфографии, ни пунктуации, ни падежей. И возмутило даже не это. Хер бы с ним. Когда она других обругала, я подумал: наверное, сама-то чё-то может. А хер там плавал!

– Ну, этим ты не удивил, – говорю, – таких полно.

– Да. Но слушай дальше, а то уже подъезжаем. Короче, на другой день прихожу, а у нее вся рожа раскрашена фломастерами. Я спрашиваю: это чё такое? Она мне опять: я творю. Я, говорю, вижу. Нет, говорит, не видишь, и дает мне телефон. Короче, наснимала она кино. В котором тоже шарит будь здоров, если ее послушать.

– Порнушку сняла? – смеется Данилов.

– Ага, щас, – отвечает Юджин. – Там те же самые рассуждения, только еще и с видео. Ну, думаю, ладно, с кем не бывает. У каждого свои развлечения. Но зато я три дня уже с телкой. А потом началось самое интересное. Проходит еще немного времени, и я чувствую: вроде что-то не так. И с каждым днем все сильнее. Спрашиваю дня через три, когда она спать ложится, аккуратно так: дорогая, а ты в душе была? А она мне: я исследую восприятие своего тела – такого, какое оно есть. Естественного ее тела, понимаешь ли. И решила не мыться. И не бриться.

– Говорят, Наполеон любил такое, – говорю я.

– Ты ей эту песню «Ленинграда» включи, ну ту, – говорит Данилов, имея в виду композицию «ХХХ» (чрезвычайно похабную песню о необходимости гигиены). Мы его, конечно же, сразу понимаем, потому что с ней связана отдельная, хотя и короткая история.

– Ага. Сказал я, короче, ей, что я не Наполеон. Если чё. Она ответила, что ни черта я не понимаю, а раз не люблю ее волосатые подмышки и все другое, а также ее естественный запах, то не люблю саму природу. А раз я не люблю природу, то и в искусстве ничего не смыслю, а значит, бестолочь я редкостная и вообще зря все это со мной.

– А ты знаешь, – говорю я, – в чем-то она права. Я вот вчера читал Карамзина, и он пишет в одной своей статье (или на кого-то ссылается, не помню), что искусство – это стремление подражать природе. Так-то. Она-то понимает. А не каждый понимает. А ты, Юджин, невежественное необразованное животное.

– Я, Вован, ее с тобой познакомлю. Будете друг друга образовывать.

– Как же мы ее поделим?

– А никак. Она ушла. В тот же вечер погрузилась в депрессию, а утром, когда я проснулся, ее уже не было. Дверь квартиры нараспашку, и бутылки виски нету. Бутылка, правда, начатая была. Но все равно жалко.

– Чё за виски-то был? – спрашивает Данилов.

– «Макаллан» восемнадцатилетний. Хороший.

– Мажор ты.

– Почти как Наполеон… И хоть бы дверь закрыла! Ночью мало ли что. Вот вообще мозги есть?

– А это чтоб ты искусство лучше понимал. Единение с природой чтоб. И книжки чтоб сильные читал. И ки́на смотрел. И развивался, – говорю я.

Мы останавливаемся около дома Данилова. Юджин говорит:

– Открой-ка капот, Вован.

– Зачем?

– Посмотреть хочу.

– А что там смотреть?

– Ты чё? Все пацаны под капот смотрят.

– Специолист, – намеренно исказив слово, насмешливо произносит Данилов.

– Наполеон, хули, – говорю я.

Мы выходим из машины. Я поднимаю капот. Мы стоим и пялимся на работающий двигатель и прочее, что находится под капотом, хотя совершенно ни в чем этом не разбираемся.

Истории почище тех, что рассказывают нам мыльные оперы, иной раз, и даже весьма часто, происходят в наших деревнях. Только как-то обходим мы их и нередко даже как будто не замечаем. В лучшем случае послушаем в виде сплетни, получим удовольствие, хотя виду не подадим, и пойдем дальше по своим делам. А между тем, если подумать: берем героев, перемещаем их в какую-нибудь жаркую страну, нарекаем именами вроде Педро, Сантьяго, Роза и подобными, кого-то снабжаем деньгами, кого-то делаем нищим, – и все, душещипательная история серий на двести готова.

Собственно, одну из таких историй я и услышал на днях, представил себе в красках, будь это не у нас, а где-нибудь там; да если назвать Ольгу Камилой, а Рому Мигелем, да снять красиво – шедевр вышел бы мирового уровня. Иной раз даже жалею, что я не режиссер и фильмы не снимаю. А в рассказе изменять ничего не буду, чтобы ясна была именно оригинальная суть. А на нее уж при желании накрутить можно что угодно.

Как водится, в любой мыльной опере есть, главные герои, вокруг которых вся замешанная на любви история и вертится. Это молодые люди, красивые, здоровые, которые к вопросу продолжения рода имеют отношение самое непосредственное и им предназначенное в это самое время. Зритель смотрит на них и волей-неволей думает, когда уже случится с ними то, что должно случиться. И в ходе всех двухсот серий сюжет петляет и так и сяк, вокруг да около, чтобы в конце концов вознаградить зрителя за долгое ожидание и воссоединить героев, предрекая им вечную любовь и счастье.

Такие герои в нашей истории тоже, конечно же, есть, и вокруг них-то все, собственно говоря, и вертится. Как вы уже поняли, их зовут Рома и Оля. Но не будем торопить события, успеем еще вернуться к ним: и рассмотреть как следует, и поучаствовать, и, может быть, даже всплакнуть. А сейчас довершу мысль, которую начал.