Знаете ли вы, что такое одиночество?

Я смотрю на расставленные вокруг стола стулья: три белых и один розовый. Смотрю на обои в широкую бордовую вертикальную полоску и вижу твой портрет на них, огромный, в полстены. Затем смотрю в окно и вижу тебя, обнаженную, качающуюся на качелях в нашем саду, в лучах жаркого летнего солнца. Значит, времени осталось совсем мало. Вспоминаю, что сейчас, говорят, зима. Но я не верю. Сейчас я никому не верю. А себе – особенно.

Когда все началось, ты говорила: «Я хочу розовый стул. Хочу, чтобы ты мне его принес». А я… Я всегда смотрел на тебя, улыбался и думал, что, если только захочешь, я принесу тебе что угодно. А потом вот появился он. Откуда? Я не знаю.

Ты любила кинематограф. Мы с тобой смотрели фильмы. Разные. Но этот Джон Холмс1 нам нравился больше всего. Актер с большой буквы. Я-то его всегда любил. А ты… Ты уже позже начала, потом, когда мы вместе смотрели. Хотя и до этого было… Это я наверняка знаю. Помню, ты садилась на своем стуле напротив экрана, так что твои ноги в туфлях на высоких каблуках были продолжением (впрочем, это всегда так, но с этим твоим стулом – особенно) розового начала, которого касалась твоя рука…

Это я все устроил. Для тебя. Целые мотки пленки, киноаппаратура, звук – настоящее искусство. А для искусства не жалко времени. Для него времени не существует. И средств. Я вот отдал все. Понимаю людей, которые часами могут стоять перед, скажем, «Великим мастурбатором» Дали. Но это… Все же это несколько не то. Хотя и невероятной глубины искусство и то, и другое. Да и кто знает, что мне на деле ближе, если разобраться.

Иногда ты исчезала. Конечно, будь моя воля, этого бы никогда не случалось, но не все решает моя воля. Хотя, по их мнению, решало все как раз ее отсутствие. И тогда ты уходила от меня, а я оставался один в своей жалкой квартире, тусклой и пустой. Тогда все преображалось… Обычное дело. И скоро опять так будет. Я – один на один с пожелтевшими обоями в своих двух почти пустых комнатах и стопкой видеокассет рядом с телевизором. И тогда я волком выл, лежа на кровати, но они говорили, что так надо.

А потом ты возвращалась. Я возвращал тебя. И все снова преображалось. Снова только мы с тобой и искусство.

Я всегда восхищался твоей красотой, хотя так и не познал тебя. Там, в прошлом, в нашем с тобой прошлом, когда появился он, ты оставила меня, чтобы потом… вернуться, только уже в совсем другое настоящее, мое. Могла ли ты тогда предположить, что поступишь так? Или что я поступлю так? Но ты сделала то, что сделала. И я сделал то, что сделал, – как, впрочем, и все другое – по единственной причине: я любил тебя. И до сих пор люблю.

Ты за окном, качаешься на качелях. Туда-сюда. Твое тело прекрасно. Ты совсем чуть-чуть еще раскачиваешься. Как будто опасаешься. На лице твоем азарт, смешанный со страхом. Я смотрю на розовый стул и вспоминаю, как однажды, точно однажды, обнаружил на нем красные следы.

– Что это? – спросил я, показывая пальцем туда, где твое тело соприкасалось с поверхностью.

Ты, сидя на стуле, повернулась ко мне, обнаженная, так что пятно было отчетливо видно там, где стул касался тебя, и сказала:

– Это он.

Тогда я упрекнул себя за то, что задал глупый вопрос, потому что и так знал ответ, и тем самым еще больше отдалил себя от тебя. Но ты тогда была со мной. В тот вечер и еще несколько дней.

Они говорят, что я убиваю себя. Но нет. Они не правы. По крайней мере, не до конца. Потому что так не убивают. Одиночество убивает. И сегодня оно убьет. Я так решил. А потому сегодня, после долгой разлуки, ты опять со мной, и я пока живу. Однако время наше подходит к концу, и, как всегда, перед тем как исчезнуть, ты пошла в наш сад покачаться на качелях. Снова смотрю на тебя. Как же ты прекрасна! Туда-сюда. Страх уже исчез, волосы разбросаны, руки цепляются за опору все сильнее, расцарапывают ее ногтями… На самом верху ты замираешь и вздрагиваешь, и невольный вскрик иногда вырывается из приоткрытых губ, жадно хватающих горячий воздух в тщетных попытках охладить внутренний жар… Сейчас… Сейчас… Еще миг, и все закончится. Я это знаю, смотрю на тебя и понимаю, что вот-вот…

…Крупные хлопья белого снега в мгновение покрывают все вокруг, сад и тебя. Все исчезает. За окном зима. Бордовая полоска на обоях и твой портрет растворяются в пожелтевшем от времени узоре. Телевизор с видеокассеты вещает классику с Джоном Холмсом. Посередине комнаты убогий стол и три деревянные табуретки вокруг него. На столе эта дрянь, которую они все так ненавидят.

Видит бог, я держался, сколько мог. Но одиночество стало невыносимым, и сегодня я решился. И прежде чем закончить с этим, я в последний раз захотел увидеть тебя, хоть и обещал и себе, и им, что никогда больше. Но какое значение могут иметь обещания, когда все так?

И вот все закончилось. Ты ушла. Пришло время уходить и мне.

В другую комнату, где у меня уже все готово.

Так складывались обстоятельства, что я долго не виделся со своими друзьями Юджином и Даниловым. Как это всегда бывает, то работа, то семейные дела, то еще что-то. И уже думал, что нужно бы в какие-то из ближайших выходных встретиться. А тут случился неожиданный повод увидеть их, да так совпало, что сразу обоих.

А повод был такой, что купил я себе новую машину. Хорошую. Старая-то была тоже ничего, но эта лучше. Да и почему, собственно, была? Я ее жене отдал. Так что стали мы жить, можно сказать, как олигархи: у каждого свой автомобиль. Ну, и на другой день после покупки возвращаюсь вечером домой после работы на новой машине и думаю: дай-ка заеду к Юджину, похвастаюсь. Звоню ему. Он дома. Говорю: «Я тут машину купил». Он: «Приезжай, щас посмотрим». Через пять минут я заезжаю во двор его дома, сижу жду.

Выходит он не один, а вместе с Даниловым, и начинают они вдвоем шарить глазами по всему двору, меня не замечая, хотя я стою совсем рядом. Я сигналю, машу рукой из окна. Они увидели. Подходят. Юджин со словами «Нихуя себе!» садится вперед, Данилов назад. Здороваемся.

Юджин произносит одну из своих стандартных фраз, употребляемых в ситуациях, когда нужно выразить восторг:

– Бля… Вован…

Дальше он расспрашивает о характеристиках и рассуждает о том, что в «такой тачке хорошо баб катать», а Данилов, натура более меркантильная, – о стоимости и расходе топлива. В итоге Юджин говорит:

– Давай Данилыча домой отвезем, по дороге и поговорим.

Я звоню Кате, говорю, что мы с ребятами немного прокатимся (чтоб предупредить, что вернусь позже обычного). Юджин гладит кожаную панель:

– Ну чё, Вован, писька растет…

– Так не мальчики уже, – отвечаю.

И мы едем. Спрашиваю, как у них дела. Данилов говорит, что делает ремонт в новой квартире и что этот ремонт по каким-то причинам затягивается. Юджин ехидно замечает:

– Затягивается, потому что ты жопошник.

– Сам ты жопошник, – отвечает Данилов.

– Тебе, может, помочь плитку поднять?

Здесь Юджин намекает на историю десятилетней давности, когда Данилов делал ремонт в другой своей квартире и, решив сэкономить на грузчиках, попросил нас помочь занести в квартиру несколько ящиков керамической плитки. И носить-то нужно было бы не много (от машины до лифта и потом от лифта до квартиры), и быстро бы мы управились, если бы не случилось то, что всегда происходит в подобных случаях по закону подлости, – сломался лифт. А поскольку квартира находилась на десятом этаже, времени потратили мы уйму и устали как собаки.

После этих шуток Юджин спрашивает, как у меня дела, куда я пропал и все такое.

– Да так, – говорю, – ничего особенного. Работаю. Да еще искусством занялся.