В первую очередь обращает на себя внимание абстрактность этих принципов, их крайне формальный характер. Трудно представить человека, который руководствовался бы подобным императивом в повседневной жизни (за исключением, быть может, самого Канта). Кант стремился выразить основной моральный принцип в максимально общем виде: как объективный закон, независимый от какой бы то ни было субъективности и от любых эмпирических обстоятельств. Однако сложно соблюсти требование объективности применительно к мотивации человеческих поступков. Человек является субъектом по своей сути, он обладает свободной волей и субъективным опытом, определяющим его поведение. Навязанный «всеобщий» императив, не отвечающий внутренним субъективным установкам конкретного индивида, не может считаться истинным принципом нравственного поведения. Такой императив, чтобы быть по-настоящему действенным, должен иметь форму юридического закона или религиозной заповеди, обязательной для исполнения; но в этом случае он полностью диктуется извне, а не избирается добровольно. Таким образом, главная трудность при формулировании морального закона состоит в том, чтобы найти объективную основу, общий знаменатель различных субъективных представлений о нравственности. Кажется, что Канту справиться с этой задачей удалось не вполне.
Приведу один пример. Допустим, я убежден в том, что в этом мире выживает сильнейший. Соответственно, и к человеческому сообществу, с моей точки зрения, применим постулат, что жизни заслуживает лишь тот, кто способен ее агрессивно утверждать и отстаивать. Предположим далее, что я готов считать это всеобщим моральным законом; и даже если я сам окажусь его жертвой, то все равно сохраню уверенность в его справедливости. Однако такое понимание морали вряд ли может быть признано правильным и согласующимся с общепринятым. Так что мое «пожелание», чтобы оно стало «всеобщим законом», еще ни о чем не говорит.
Если же рассматривать вторую формулу категорического императива, то не совсем ясно, как она может быть применена к случаям самопожертвования или сложного морального выбора, подобного тому, с которым столкнулись буддийские монахи из притчи, рассказанной в предыдущей главе. Действительно, если каждый человек — это всегда цель, а не средство, если он самоценен, то как и на основании чего следует выбирать между такими одинаково важными целями в случае необходимости? Может ли этот выбор не быть субъективным?
Итак, с одной стороны, в обеих формулировках категорического императива все же присутствует тот излишний элемент субъективности, от которого Кант так старался избавиться. А с другой стороны — они являются недостаточно всеобщими, поскольку определены лишь в рамках социума и не выходят за его пределы; то есть они не касаются ни природы человека, ни природы вообще как таковой. Между тем природа — это тот базис, на фундаменте которого (и с учетом законов которого) формируется общество. Данный факт никак нельзя игнорировать, рассуждая о морали.
Надо сказать, что известные с древности моральные принципы, сформулированные в свое время религией, в большей степени свободны от указанных недостатков. Кант же считал их слишком эмпиричными и упрощенными. Так, упоминая ветхозаветный принцип «что ненавистно тебе самому, того не делай никому»[154], Кант замечает: «Не следует, однако, думать, что тривиальное quod tibi non vis fieri etc. [латинский перевод еврейского изречения. — К. З.] может здесь служить путеводной нитью или принципом. Ведь это положение, хотя с разными ограничениями, только выводится из принципа; оно не может быть всеобщим законом, так как не содержит в себе ни основания долга по отношению к самому себе, ни основания долга любви к другим (ведь некоторые охотно согласились бы, чтобы другие не делали им добра, лишь бы не надо было оказывать другим благодеяний), ни, наконец, основания долга из обязательства по отношению друг к другу; ведь преступник, исходя из этого, стал бы приводить доводы против своих карающих судей и т. д.»[155]. Впрочем, основание «долга любви» содержится в другой библейской заповеди: «как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними»[156]. Однако все подобные правила, по мнению Канта, апеллируют к чувствам и склонностям человека, к его эмпирическому опыту, а не основаны на чистом разуме. Подлинные же нравственные понятия вырабатываются разумом a priori.
Вместе с тем старые нравственные истины, невзирая на некоторую ограниченность их области применения (они устанавливают правила отношений между людьми и действительно ничего не говорят о долге человека перед самим собой), получили широкое признание в том числе потому, что они обращаются к каждому на понятном и общедоступном языке. Да, это язык чувств, а не абстрактных понятий; но затрагиваемые чувства настолько глубоки, что в них уже почти нет ничего специфически субъективного, случайного, обусловленного исключительно индивидуальным опытом. Каждый знает, что такое счастье и что такое страдание, и может их распознать. Пусть непосредственные причины и формы воплощения счастья и страдания достаточно индивидуальны, но сами эти чувства всеми переживаются одинаково. Разница только в степени переживаний — стало быть, она количественная, а не качественная. К двум этим базовым чувствам в итоге сводятся все мотивы наших поступков (т. е. в основе мотивов — стремление к первому и избегание второго). Достаточно лишь подчеркнуть их всеобщий характер, и мы получаем объективный закон, регулирующий человеческое поведение.
Этот закон обычно называют «золотым правилом нравственности». В общем виде его можно выразить следующим образом: поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой, и не делай другим то, чего себе не желаешь. Очевидно, что вторая часть правила вытекает из первой и является ее частным случаем, поэтому формулу правила, в сущности, можно ограничить первой частью, имеющей положительный смысл. Золотое правило нравственности известно в различных формулировках во многих культурах Востока и Запада и может считаться основополагающим этическим принципом.
Это правило не просто предписывает определенную модель поведения, но и указывает понятный критерий, на основе которого должны приниматься решения о том, как следует поступать. Более полно уяснить, насколько это важно, поможет следующая аналогия. Пусть перед нами стоит задача измерения длины. Мы не сможем этого сделать, если у нас нет измерительных инструментов. Но если длина задана в древних мерах, таких как локоть или фут (т. е., соответственно, общая длина кисти и предплечья или длина ступни), то мы всегда сможем ее измерить, поскольку мерило постоянно при нас. Возвращаясь к золотому правилу, необходимо отметить это его преимущество перед кантовским императивом: то, что критерием правильности поступков выступают наши личные желания и хотения (в основе которых — общие для всех стремление к счастью и избегание страдания), намного проще и доступней для понимания, чем использование в качестве критериев отвлеченных понятий человека-цели или максимы в форме всеобщего закона.
К тому же желания и хотения представляют собой не только «меру», но и стимул. Ведь в золотом правиле заложен и такой смысл: если ты будешь поступать в отношении других людей правильно, то и они в отношении тебя будут вести себя правильно; в противном же случае все будет наоборот. Конечно, это не имеет силы строгого закона; но все же каждый поступок создает прецедент, который в силу тесной коммуникации между людьми запускает новый причинно-следственный ряд событий и влияет на общественные стандарты поведения. Пусть даже это влияние незначительно, но оно несомненно существует и имеет кумулятивный эффект.
Кант, впрочем, был противником того, чтобы нравственный императив в явном виде подразумевал некую систему наград и наказаний. По его мнению, это превращает моральный закон в прагматический принцип, который не обязывает нас к определенным поступкам, а просто советует нам принимать в расчет нашу выгоду, являющуюся в данном случае главной целью. Истинный же императив обращен к свободной воле и привлекает ее своей собственной ценностью, не зависящей от привходящих обстоятельств. В чем же может заключаться эта ценность? Кант видел ее в понятии долга[157]. Разуму следует признать правоту морального закона и подчинить ему волю, с тем чтобы она побуждала нас поступать как должно в соответствии с этим законом. Но тогда мы прежде всего должны поверить в истинность данного закона. Осознав же ее и считая своим долгом руководствоваться ею, разве не будем мы рассматривать этот долг как самый значимый стимул и в исполнении его находить свое счастье? Таким образом, понятие долга, несмотря на всю свою «возвышенность», тоже имеет под собой чувственную основу.
